Армен - Севак Арамазд

— Вот хотя бы мной!.. — громко произнес Армен, и это открытие привело его в ликование.

В одно мгновение он понял всю важность собственной жизни для всего человечества, всей земли и был взволнован до такой степени, что в темноте глаза у него увлажнились. Он вытер их ладонью и над деревьями, над мраком увидел небо — большое, бездонное, усеянное звездами небо. По детской привычке он с минуту, задрав голову и не мигая, смотрел на эту таинственную беспредельность, и спокойствие звезд вливалось в него, обволакивало его мысли и звало туда — в небытие.

Армена охватила тоска по другому миру, который, кажется, исподволь мягко склонял его к небытию, говоря, что не быть лучше, чем быть, потому что быть — это неминуемая смерть, а не быть означает бессмертие. Армен отвел глаза и в страхе почувствовал, что он — на дне, на дне чего-то темного, мрачного, где ему предназначено отбывать наказание — бесцельно скитаться, бессмысленно мытарствовать и до смерти, до могилы нести в себе бремя воспоминания о чем-то неведомом. Может, все уже решено, может, эта жизнь, что кажется вечной, — всего лишь утомительно долго длящееся мгновение и давным-давно стерлось из памяти того, мгновение жизни которого измеряется вечностью…

И Армен почувствовал себя таким бессильным и незащищенным, что пришел в отчаяние и, уставившись себе под ноги, побрел по темной тропе. Внезапно ему вспомнилось детство, вернее, один эпизод, один вечер, когда теленок, которого ему доверили пасти, куда-то удрал по его невнимательности и он, плача, метался в густых сумерках, искал его то в ущелье, то на скалистом речном берегу, а в это самое время теленок как ни в чем не бывало дремал в своем коровнике…

Впереди в гуще деревьев раздался шум и треск сучьев, и от черноты леса отделилось большое пятно, вскоре оказавшееся на дороге. Корова. По всей вероятности, это была та самая корова, которую он встретил на поляне. Она спокойно поднялась по склону и спустя какое-то время задумчиво и уверенно шагала по трассе: значит, точно знала, куда идти. Следом за нею появился невысокого роста человек с большой вязанкой хвороста на спине. Согнувшись чуть не до земли, он следовал за коровой, иногда останавливаясь и оглядывая окрестности из-под поклажи, а потом снова, как бы наверстывая, торопился вперед. У поворота оба они — человек и животное — перешли дорогу и на той стороне скрылись из глаз.

За спиной Армена послышались шаги, а затем горькие всхлипывания. Какая-то женщина в платье с короткими рукавами быстро приближалась в мутном сумраке дороги, то и дело вытирая нос. Она как-то криво и неловко ставила ноги при ходьбе, руки у нее были большие и грубые, лицо жалобно сморщилось, из глаз лились слезы, а волосы беспорядочно разметались по плечам. Не глядя по сторонам, ничего вокруг не замечая, она стремительно прошла мимо и, с каждым мгновением становясь все меньше, превратилась в почти неразличимую точку на шоссе, а потом и вовсе пропала, однако ее горестные всхлипывания еще долго не смолкали в ушах Армена…

Он пришел в негодование, темная волна обиды накрыла его с головой. Точно оскорбленный в лучших чувствах, он стал брюзжать, попрекая жизнь тем, что ее невозможно удержать на привязи, она вечно убегает и скрывается в неизвестном направлении.

— Вначале вроде бывает светло, — презрительно-удивленно сказал он в полный голос, — потом — вроде бы темно… Днем мучаются, а когда приходит ночь, ложатся спать… Какая нелепость!

Голова была точно в жару. Мысли роились наподобие мошкары, мешая друг другу и стремясь как можно скорее выйти на свет божий, однако Армен чувствовал: то, что он думает, отличается от того, что он понимает, мысль обманывает его. В тот миг, когда чувства готовы превратиться в мысль, они непостижимым образом преобразуются и выливаются в совершенно другие слова, а истинный смысл ускользает, прячется в непроницаемой темноте. У Армена было ощущение, что он обеими ногами увяз в болотной жиже, а в мыслях продолжает шагать…

Он свернул влево и попал на ухабистую улицу. Остро почувствовал, что возвращается ни с чем, с пустыми руками. Вот и еще один зря прожитый день. Но что с ним сталось, с этим прожитым днем? Исчез ли он безвозвратно, смешался ли с неведомым количеством таких же дней?

И Армен представил место, скажем, на дне моря, куда опускаются все прожитые человечеством дни. Там уже скопились миллиарды человеческих жизней. Но к чему, для кого, какая от этого польза? Никакой. Точно так же, как для этой земли не имеет никакого значения, кто ходит по ее поверхности и вообще ходит ли кто-то. И почему это так? Дано для жизни? Составляет часть жизни? Пусть вся жизнь будет такой — изменит ли это хоть что-то? Ничего не изменит. Оттого, что человек живет, ничего не меняется. Да и для него самого ничего не меняется, оттого что он живет. Или… не живет. Вот он сейчас проходит по улице, но от этого жизнь людей в этих домах, выстроившихся вдоль дороги, не меняется. Или же наоборот…

— Наоборот! — вслух повторил Армен, — именно на-оборот!..

От его голоса мысли улетучились, как призраки, и он с опасением почувствовал, что в глубине, в самых потаенных складках жизни и души властвует великое равнодушие, создающее этот многоликий мир людей и вещей, и, разбрызгавшись, как свет, молчит во всем, что было, есть и будет, и, распределенное на удивление равномерно, не становится ни больше, ни меньше, а просто есть — нерушимо, неизменно, во веки веков.

И переживаемое им в данную минуту — то же, что он пережил задолго до своего рождения и будет переживать после смерти. И показалось, что он родился снова: он и есть этот свет-равнодушие. Но вдруг нога его больно ударилась обо что-то твердое и темное. Очнувшись, он почувствовал под ногами землю и поразился тому, что все еще находится в этом мире и все еще шагает…

И сразу внутри у него все опустело. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал, точно от него осталась только оболочка. В ноздри ему ударил какой-то запах, кажется, он и есть запах этого мира. И этот запах ему хорошо знаком. Он тут же принюхался к собственному телу. Капелька пота скатилась с затылка и побежала вниз по спине, и Армену показалось, что его запахом пропитан весь мир.

На какое-то мгновение он испытал жгучее желание убить себя, испепелить, уничтожить, чтобы избавиться от этого запаха, когда внезапно узнал его, и сердце в нем дрогнуло: это был запах матери. Окутанный им, он засыпал в материнских объятьях в их старом каменном доме с неоштукатуренными стенами и испуганно прислушивался к вою ветра, который нависал над кручами, бил на вершинах в свой адский барабан, и эхо этого грома отзывалось у него в висках, проникало в кости, и он прижимался, без конца прижимался к маме…

И вдруг сердце дрогнуло у него в груди, и жажда, неутолимая жажда любви хлынула из него и затопила весь мир, его охватило жгучее желание прижаться к земле и целовать ее, целовать ненасытно…

— Благодарю, — прошептал он, — благодарю… Потом он вытер слезы и понял, что его существование оправдано.