Просветленные не берут кредитов - Олег Гор

Хотя ведь нет ни внешнего, ни внутреннего…

Я ощутил, как ясность, только что бывшая такой всеобъемлющей, начинает таять, словно попавшее в лапы урагана облако.

— Сознание-сокровищница похоже на мозг человека, что видит сны, и объекты во снах принимает за реально существующие, и материал для следующих сновидений черпает из предыдущих… Ты же заставил этот мозг встрепенуться, на миг проснуться. Осознать, что он есть на самом деле.

— А он есть? — требовательно спросил я. — Алая-виджняна — реальна?

Брат Пон глянул на меня задумчиво, огладил подбородок.

— Относительно реальна, — сказал он. — Но с абсолютной точки зрения — иллюзия. Просветление-бодхи в конечном итоге состоит в том, что деятельность сознания-сокровищницы останавливается, что она оказывается как бы в замороженном состоянии. Но не исчезает окончательно, ведь только с ее помощью может просветленный явиться в этот мир снова, обзавестись умом и телом.

Он говорил еще что-то, но я уже не слушал, поскольку под ногами у меня разверзлась бездна. Я ощутил, что стою над краем обрыва, а внизу нет ничего, даже дна, о которое можно удариться.

Брат Пон мгновенно осознал, что со мной творится, и прервал объяснения.

— Похоже на то, что я переборщил, — сказал он мягко.

— А что за алая-виджняной? Что за ней? — спросил я, цепляясь за последнюю надежду получить четкий и ясный ответ, найти хоть что-то, на что можно опереться.

— Нирвана, истинная реальность.

— Но какова она?

— Ты же знаешь, что я не отвечу, — тут монах развел руками. — Никто не ответит. Любые попытки описать нирвану приведут к тому, что мы будем описывать наши мысли о нирване… Вместо луны будем говорить о том пальце, что указывает на луну. Хочешь?

Я помотал головой.

Честно говоря, в этот момент я сам не знал, чего именно хочу, ощущал лишь отчаяние и тотальную неуверенность в себе, в самом факте собственного существования. Тоскливое желание обрести опору, вернуть приятную картину стабильной реальности мешалось с четким пониманием того, что это невозможно, что опоры прежнего бытия разрушены бесповоротно.

— Помнишь, с чего началось твое обучение? — спросил брат Пон.

Конечно, я помнил — ват Тхам Пу, я сам, ощущающий себя неловко с обритой головой и в одежде послушника, тащусь по жаре через джунгли, а потом орудую лопатой, окапывая небольшое дерево.

— Ты лишился тех корней, что держали тебя, — тут в голосе монаха проскользнула печаль, или мне это только почудилось? — Теперь обратного пути для тебя не существует.

— А раньше он был? — проворчал я.

— Конечно, — брат Пон заулыбался и понизил голос до заговорщицкого шепота. — Только не забывай, что все пусто и бессущностно и на самом деле не имеет значения. Особенно твои собственные мысли и ощущения.

Я криво улыбнулся, но настроение мое не улучшилось.

Накатила усталость, накопившаяся за те дни, когда мы шли и шли, продираясь через чащобу, карабкаясь по горам. Я лег, не обращая внимания на то, что солома из тюфяка нещадно колется, а одеяло из грубой шерсти слишком короткое и не в силах закрыть меня даже до груди.

Ведь брат Пон прав — все это тоже не имеет значения.

Я сам не заметил, как уснул.

Проснулся от боли в ногах и в первый момент не смог понять, где нахожусь и что происходит: в жилище нашем царили сумерки, то ли вечерние, то ли утренние, я был один, от брата Пона осталась лишь сумка для подношений.

Сев, я попытался разобраться, что происходит с моими конечностями.

Лодыжки и ступни горели так, словно я держал их над огнем, но выглядели при этом нормально. И боль ползла вверх, перемещалась к коленям, нещадно хрустевшим при каждом движении.

И еще, судя по ломоте во всем теле и ознобу, меня мучила высокая температура.

Снова лихорадка?

Или еще какая заразная дрянь, которую в тропическом лесу подцепить проще чем высморкаться?

И монах пропал, ровно в тот момент, когда он нужен больше всего…

Я рухнул обратно на тюфяк, обливаясь потом, стараясь укрыться куцым одеяльцем. Подумал о том, что могу застонать — ведь такой звук в состоянии произвести даже немой! Только воплотить этот план в жизнь я не успел…

Ощущение возникло такое, что из меня рывком, без боли выдернули позвоночник. Последовало мгновенное головокружение, и конфигурация того, что я считал своим существом, резко изменилась.

Теперь я напоминал скорее осьминога, нечто вроде центрального узла осознания, от которого отходили несколько щупалец. С помощью одного я мог видеть, а точнее осознавать зрительные впечатления, другое анализировало запахи, третье аккумулировало тактильные ощущения, от зуда на макушке до судороги, что вцепилась в правую икру, четвертое занималось звуками, пятое закручивалось внутрь себя, в мысли, а шестое было горечью во рту.

Испугаться или удивиться я не успел.

Таким же рывком вернулся в обычное состояние, и оно мне очень не понравилось. Боль добралась до бедер и жевала их с настойчивостью голодного медведя, отдельные ее усики трогали пах и ягодицы.

Я почти видел ее как живое существо, обвивающее меня, неспешно переваривающее…

Последовал новый провал, на этот раз я совсем потерял сознание.

Вернул его тут же, если судить по тому, что в помещении не стало ни темнее, ни светлее. Зато рядом со мной объявился брат Пон, озабоченный, необычайно серьезный, даже торжественный.

— Спокойно, — сказал он, увидев, что я открыл глаза. — Ты не заболел. Все хорошо.

Не заболел? Что же за ерунда тогда со мной происходит?

Я открыл рот, собираясь высказать все, что думаю по этому поводу, но монах приложил палец к моим губам. Это меня настолько ошеломило, что я снова провалился в состояние «осьминога» и разобрал на этот раз, что мое «тело» состоит из двух частей, к одной крепятся «щупальца», а другая как бы висит на первой и управляет всем остальным.

В этой конфигурации я тоже чувствовал терзавшую меня боль, и даже несколько острее, но в то же время она не являлась доминантой, я смотрел на нее со стороны, она ничем не отличалась от бурой антаравасаки брата Пона или от доносившихся с улицы оживленных голосов.

Элемент реальности, мгновенная вспышка восприятия, тут же исчезающая, чтобы смениться другой.

— Скоро будет легче, — сказал монах, когда я вновь стал самим собой.

В самом деле, дрожь колотила меня не так сильно, и хотя боль сжимала тело до горла, ноги уже отпустило, я мог сгибать их в коленях и шевелить ступнями, не испытывая дискомфорта.

Когда в голову одновременно словно вонзили не один десяток раскаленных гвоздей, я поморщился, но и только.

— Скоро будет легче, — повторил брат Пон. — Сегодня родилось твое новое тело.