Я сам себе дружина! - Лев Прозоров

Мечеславу хотелось кричать от гнева на собственное бессилие помочь двум осиротевшим мальчишкам – пусть один из них и носил гривну воина на шее. Хотелось разделиться надвое – что надвое, тогда уж на тысячу Мечеславов, чтоб встать на пути каждой из голов коганого чуда-юда, второе столетие глодавшего его истерзанный край, пожирая чужие жизни, чужие судьбы. Бесчестно было сейчас отказать – и бесчестно было сейчас согласиться. Делай что должен, и будь что будет, учил вуй Кромегость, и то же самое говорил отец – но если ради одного долга надо пройти мимо другого, что выбрать?!

Он опустился на одно колено перед Путилком – глаза того стали испуганными – и положил руку на плечо отрока.

– Я… – так же сдавленно, как только что говоривший с ним мальчишка, выговорил он. – Я не могу, Путилко. Я правда не могу. Там мои люди. Там те, кого я должен защищать. Там… там женщина, которую я люблю.

Рваный вздох раздался над его головой. Он поднял голову – и увидел, что надежда в глазах Ратки сменилась болью.

– Иди, – тихо и твёрдо сказал ему последний воин окраинного рода. – Иди, слышишь?

Замолк, глядя в сторону, но, стоило поднявшемуся на ноги Мечеславу набрать воздуха для ответа, продолжил:

– Тут жил ещё один род. Там была… я… мы хотели пожениться. Там никто не уцелел. Никто. Иди. Спасай её.

– Возвращайся к нам! – забыв на сей раз спросить дозволения, сказал Путилко. – Спасай ее, и приезжайте к нам. Вместе!

– Когда спасу – приеду, – через силу улыбнулся Мечеслав, сын вождя Ижеслава.

Если спасу. Если.

– Приезжай, – сказал и Ратка, улыбаясь одними губами, и вынул из своей поясной сумки завёрнутые в чистую тряпицу лепёшки.

– А он с дуба-то хлеб примет? – вдруг запоздало спохватился Мечеслав. – Вроде сторонятся малые Боги Громовержца и всего, что под Его рукою…

– Примет, – усмехнулся Ратка, не глядя недолгому попутчику в глаза. – Это ж не лесовик и не полевой. Омутникам в грозу разгулье, могут и человека на Перунов день утащить, и омуты себе в жильё выбирают часто под Перуновым местом. Да вон, глянь.

Ратка кивнул на высокий берег. На том и правда зеленела ещё одна дубрава. А на самом краю, над обрывом стоял дуб с мертвой, обожженной и высушенной стрелою Громовержца верхушкой.

Наверное, тут Ему и кланялись, и приносили жертвы.

Пока не пришли с полудня смерть и неволя…

Мечеслав, преклонив колено у края мелководья, зачерпнул воды и пошептал в неё, кланяясь владыке Верды-реки и прося у речного Бога позволения пересечь его владения с конём и с собакою. После позволил намоленной воде убежать обратно в реку, размахнулся и закинул лепёшку поближе к омуту.

Та вдруг закрутилась на месте, потом внезапно приподнялась, будто вставая на ребро – и рывком ушла в тёмную воду.

– Взял, – облегчённо выдохнул Ратка. – Теперь спокойно пройдёшь. Ну… пусть тебе и в остальном такая же удача будет, Мечеслав, сын вождя Ижеслава.

И он положил руку на плечо сыну вождя. И Мечеслав положил свою руку ему на плечо.

Он не знал, что сказать.

Он хотел остаться. И не мог.

Он хотел обнадёжить их, утешить, пообещать – но не мог даже этого. Ратка поймёт, что это ложь, и по праву оскорбится. Поэтому Мечеслав просто увязал одежду в узел, привязал узел к седлу и пошёл в воду, ведя под уздцы Вихря.

Когда Верда дошла Вихрю до груди – Руде, бедолаге, приходилось плыть, – вода вокруг вдруг резко, разом стала холодной.

Будто ударил рядом ледяной ключ со дна, или…

Или как будто что-то большое и холодное прошло поблизости от них в речной воде.

Руда взвизгнул и забился, отчаянно, коротко проржал Вихрь, да и сам Мечеслав ощутил, как поднимаются волосы на загривке и вдоль шеи, будто кто снизу вверх взъерошил их ледяною ладонью.

Это было не похоже на присутствие болотниц. Здесь было что-то другое. Такое же чужое, такое же нелюдское, такое же властное – и всё же совсем другое.

Под водою вдруг зажглось огромное, с ладонь, охряное око, глядевшее с равнодушно-беспощадной морозной древней мудростью. От его взгляда спирало сердце – будто с летнего бережка по горло погрузился в зимнюю воду.

А потом погасло рыжее око, холод ушел, и отпустило давящее ощущение присутствия чьего-то умного и совсем нечеловеческого взгляда.

Речной Бог пропустил их, но показать, кто тут хозяин, не забыл.

Мечеслав, сын вождя Ижеслава, не оглядывался, покидая владения отца и остатки деревни, в которой он повстречал своё недолгое счастье. А тут оглянулся.

Они оба так и стояли на берегу. Ещё не развязав вязанки кольев, стояли и смотрели ему вслед.

Углубляясь в травы Рясского поля, Мечеслав прилагал немалые усилия, чтобы не погнать Вихря во весь опор. Чтобы тем, сзади, не показалось, что он торопится убежать.

Хотя бежать, по чести сказать, хотелось.

От тоски. От стыда. От злости на себя. И от ужаса – когда пытался представить себя на месте Ратки.

Когда Верда в зелёной опушке деревьев, собравшихся у реки, будто стадо на водопой, скрылась за спиною, Мечеслав увидел село. Он давно уже примечал в траве по бокам тропы колосья ржи. А теперь набрёл на то, что осталось от жилищ сеявших когда-то эту рожь. Заросшие травой дворы, провалившиеся, похожие на могилы, избы-землянки, обветшавшие заборы. Сперва подумалось – не прежнее ли жилище рода Ратки или их соседей. Нет. Вдовы родичей Ратки ещё вынашивали их детей, а этот поселок осиротел много лет тому назад. Руда притих, бежал рядом со стременем, не отходя в сторону.

То там, то здесь в траве желтели костяки, обглоданные стервятниками, омытые дождями, останки жителей мёртвого села. Не только мужчины – тут рядом с черепом мутно поблескивали в траве женские бусы, там лежали косточки малыша…

Не осталось никого, чтоб воздать мёртвым последние почести – огнём или землёю.

Рядом с бывшими избами осел, покосившись, деревянный чур, вроде тех, что сторожили околицы сёл в его земле. Отец Бажеры как-то рассказал тем летом, недолгим летом их счастья – когда режешь селу деревянного хранителя, надобно, чтоб железо коснулось дерева по разу за каждый день в году. Упустишь один удар топора или ножа – и село останется без защиты на один день. Добавишь лишнего – испортишь всё, чур станет простым бревном.

Верно, тот, кто резал этого чура, обчёлся, забыл один раз ударить железом в дерево. И открыл ворота беде. На день – но ей хватило.

Потом Мечеслав подъехал к чуру вплотную.

В тот самый день кто-то снова рубил топором по дереву. По резному лику оплошавшего заступника.

Пять раз.

На искалеченном лике темнел знак власти каганов – жадно растопыренная пятипалая лапа. Хазарская звезда.