Белая весна - Галина Гончарова

Так легко было бы соврать… Константин уже понял, что для Иды это личный вопрос. Очень легко. Но рано или поздно правда все равно выплывет наружу.

Константин не хотел начинать семью со лжи.

Не хотел грязи в отношениях с Идой. Или она примет его таким, какой он есть, или…

Лучше тогда никак. Это привычнее. А обманывать себя, обманывать ее… нет, на это Ураган не готов был пойти. Это его сломает вернее любой каторги и пыток.

– Ида, я не стану скрывать – причастен. Ровно в той мере, что и остальные освобожденцы. Петер был слабым правителем, который губил республику. Я не убивал его сам, но считаю, что убили его правильно.

– Вот как?

– Плохой пекарь быть может. Плохой портной, плохой бухгалтер… они либо ничего не заработают, либо попадут в тюрьму и искалечат свою жизнь. Понимаете, Ида? Свою… За плечами Петера были сотни и тысячи… даже сотни тысяч искалеченных жизней. Его указами, его войнами, его глупостью искалеченных…

До Зараево Ида бы и слушать не стала. Вот еще!

А сейчас… в том-то и беда, что Яна говорила примерно то же самое. Объясняла, пока тащила Иду по полям и лесам. А что еще было делать двум девушкам? Только разговаривать.

Яна и постаралась вправить мозги сестре.

Понятно, никому умирать не нравится. А тем, кто по вине Петера оказался на фронте? Полуголодным, полуодетым… Или крестьянам, из которых последние соки выжимают? Или… да долго можно было перечислять.

Ураган говорил то же самое. Как это ни горько было признавать Иде.

А еще…

Прямо он виноват не был. А косвенно… так половину Русины возненавидеть можно. К тому же Ураган рассказывал о том, как тяжело сейчас в Звенигороде, как там воруют, как он пытается навести порядок, как они с Тигром закупили зерно, потому что ожидают голод…

Для этого синдрома никакого Стокгольма не придумали. Потому что Ида действительно понимала Константина. И сочувствовала.

Она не могла сказать, что безумно его любит. Но… были тепло, приязнь, понимание, уважение. И что им понадобится для перерождения в любовь?

Горели свечи, создавая доверительную атмосферу, за окном сгущались сумерки, мужчина и женщина сидели в гостиной…

Ида обещала подождать.

До зимы.

И весточки от сестры, и весточки от Константина, который возвращался в Русину. И обещал писать. Не каждый день, нет. Но хотя бы раз в десять дней, потому что сил не было совершенно. Он ведь не груши там околачивает, а сейчас приедет – и по уши в работе. Но он напишет, обязательно напишет. И о том, что происходит в Русине, и о себе…

– Вы будете ждать, Ида?

– Буду… Я не обещаю ответить на ваши чувства, но я буду молиться за вас. И дождусь. Обязательно. Потом мы вместе примем решение, но – потом. А пока – храни вас Творец…

Жом Константин откланялся в приличествующее время.

А Ида поднялась наверх и долго плакала в подушку. Вот ведь… как ее только угораздило?

Но сердцу не прикажешь.

Наутро глаза у нее были красными от слез.

А губы опухли… ладно, и от слез – тоже. Но не только. Ничего большего Константин себе не позволил, но уж пару-то поцелуев? Можно?

Можно…

Ида собиралась ждать. Писем, Яну, Константина, новостей… И как же мучительно было это ожидание.

Хормельская волость

– Сенька! Где тебя нечисть носит?!

Рев Папаши пронесся над двором, словно боевой клич раненного в зад слона. Все на миг замерли, а потом задвигались вдвое быстрее. В том числе и сам виновник.

– Папаша, здесь я!

– Здесь он… – Никон, не особо стесняясь, ухватил родственничка за ухо. – Я тебе кричу-кричу, а ты… опять на сеновал шлялся? К Лидке?

– Да я…

– Смотри у меня! Ту шалаву вся братва переваляла, потом не вылечишься!

– Я не…

– Все вы не. А потом у баб пуза́ растут!

Никон ворчал уже без души, так, для профилактики. Надо ж молодежь учить?

Надо!

– Пошли, Сенька.

– Куды, Папаша?

– Туды. – Никон ухо отпустил и, неожиданно для Сеньки, одернул на том гимнастерку. – Вот так… и воротник поправь… фу! Ты шею хоть иногда моешь?

– А то как же, Папаша! Вчерась!

– Врешь ты все. Ладно, Сенька, такая для тебя боевая задача. Возьмешь десяток хлопцев и прокатишься до Исона.

– Хорошо. А зачем?

Подзатыльник вышел увесистым. У Сеньки аж в ушах зазвенело.

– За надом! Проедешься, посмотришь, нет ли нарушителей, подорожные поспрашиваешь, ежели кого встретишь… по ситуации разберешься. Пора тебя потихоньку приучать людьми командовать.

– Меня, Папаша?!

– Тебя, а то кого ж? Ты малый неглупый, разберешься.

А еще сестра твоя за тебя просила. Хорошо так просила, активно, всю ночь упрашивала… Никон вспомнил белеющие в полумраке обильные Валькины телеса и аж слюну сглотнул. Вот бы опять туда, в спаленку. И чтобы баба ласковая, и кувшин с подогретым вином…

Сеновал – он в шестнадцать хорош. А на четвертом десятке комфорта хочется. Уюта…

Ладно. О приятном потом. А сейчас пошли, Сенька. Покажу тебя людям, поставлю над десятком старшим и задание еще раз повторю. Для всех уже.

Пора тебя выводить в люди…

* * *

Сенька… хотя какой он теперь Сенька? Он теперича Семен Игнатьевич, во! И все равно он был неприлично счастлив!

Папаша его заметил!

Понял, что Сеня умный, что Сеня на многое способен. Что Сеня справится и с десятком. А там и с сотней справится!

И с полком…

Сеня видел это как наяву, перед его мысленным взором проплывали яркие картины. Вот он, чуточку постарше, лет двадцати пяти, весь в отглаженной форме, начищенных сапогах, с тонкими усиками (видел он у одного тора, ох и авантажно получается!), подходит к Папаше, и рапортует:

«Никон Иваныч, разрешите доложить, Звенигород взят!»

«Никон Иваныч, Русина наша будет, исполнил я ваше поручение…»

«Никон Иваныч, Фереи тоже наши! И Чилиан!»

Сверкали в видении и медали, и ордена. Бряцало наградное оружие, улыбались пленительные чернобровые красавицы. Не «эй ты, Сенька, подь сюды!», а герой! Бравый командир, каких мало!

Понимать надо!

Дайте только время! А шанс Папаша ему уже дал! И десяток счастливчиков под начало! Ух, развернемся теперь! Заживем!

Десяток Сеньке понравился, сразу видно, ребята лихие, ни Творца, ни Хеллу не боятся, огни и воды прошли. И верно. Никон Иванович специально таких подбирал для родственничка. Чтобы, случись что, они сами действовали. Чтобы опытные были.