Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

я существую. И впервые в жизни смущена собственной наготой, словно Ева, застигнутая Всевышним под Древом Добра и Зла. Хозяин говорит со мной, как не говорил за все три года. Его время в этом городе подошло к концу: он уедет, как только вернутся венецианские корабли. Мария тоже поедет вместе с ним в его Венецию, город столь же великолепный, сколь и Константинополь, но куда более богатый и процветающий, а не безнадежно лежащий в руинах: там множество рынков, лавок, домов, обставленных на любой вкус, там повсюду пышные одежды, шелка, драгоценности, благовония. Может быть, там он даже ее освободит, и она сможет начать новую жизнь.

Той ночью я, в отличие от хозяина, не могу уснуть, все лежу и грежу наяву, с открытыми глазами. Потом обращаю взор к святой иконе и до рассвета без устали молюсь. Когда же я спускаюсь во двор, мое волнение будто передается каждому, кто живет на складе: все они уже проснулись и мечутся туда-сюда. «Идут, – кричат они друг другу, – корабли идут». Вчера их уже видели за дальними мысами с генуэзской гриппарии, спешащей в Перу. Конвой на некотором удалении сопровождает подозрительная флотилия турецких судов. К вечеру они могут уже войти в Золотой Рог. Спускается даже хозяин, взъерошенный, едва проснувшийся, требует секретаря. Потом появляется и запыхавшийся байло: после высадки императорская процессия проследует через венецианский квартал, так что все купцы, банкиры и члены ремесленных гильдий должны быть готовы почтить государя и следовать за его огромной свитой к базилике Святой Софии. Я слышу эти слова, но понимаю немного, а хозяин нервно расхаживает по двору, в нижней рубахе, в ночном колпаке, прикрывающем лысину, и ворчит: расходы, расходы, опять одни расходы.

Часам к девяти все вроде бы готово, можно бы вздохнуть с облегчением. Но тут слышны крики детей под аркой: «Корабли, корабли!» И я наблюдаю невиданную прежде картину: по лестнице спускается хозяин. В коротком кафтане на меху, штанах, заправленных в высокие сапоги, и фетровой шляпе, скрывающей лысину, он кажется куда моложе и почти красивым. Велев этому животному Дзордзи подать лошадь, он с неожиданной ловкостью садится в седло и зовет Дзуането с Морезини: пойдемте, мол, взглянем на наши галеры. Потом замечает в углу и нас, Марию с Катюшей, испуганно замерших рука об руку с раскрытыми ртами, похожих, словно сестренки, и кричит: «Да-да, вы тоже ступайте». Дзуането накидывает на нас плащи, не дай бог простудимся, и все мы сломя голову бежим вслед за байло и хозяином на холм, откуда, с террасы разрушенного монастыря возле древней каменной башни, виден другой берег.

Погожий зимний день, воздух кристально чист и прозрачен. И вон же она, в проливе, величественная армада, огромные галеры Республики, идущие на всех парусах под гигантскими красно-бело-золотыми знаменами со львом святого Марка и двуглавым императорским орлом. Грохот барабанов эхом отдается по обе стороны пролива, визжат длинные трубы, весла дружно погружаются в воду. Во всем городе начинают звонить колокола. Я вижу, как хозяин глубоко вдыхает соленый воздух. Похоже, он счастлив.

Высадка начинается только на следующий день. Нам, двум рабыням, не по чину быть на улице, и мы смотрим из окна комнаты на втором этаже, украшенного снаружи самым безвкусным нашим ковром; прочие узорчатые ткани свисают с крюков на стене. Здесь же, у окна, и Дзуането, который утверждает, что счастлив стоять рядом с двумя живыми девушками, настолько не похожими на бледных путел, с которыми он, будучи в Венеции, едва успевал украдкой встретиться взглядами в церкви, прежде чем зоркие матери или нянюшки это замечали; время от времени его рука касается то одной из нас, то другой, но сейчас это не важно, настолько мы все взволнованны. Хозяин прямо под нами, вместе с прочими купцами-арендаторами нашего склада: кутается в алый плащ по брабантской моде, лысина скрыта строгим беретом темного сукна. Слышен радостный перезвон колоколов, звучат барабаны, трубы и флейты, стражники великого дуки оттесняют толпу по обе стороны улицы, чтобы дать процессии дорогу. Проходят воины с длинными пиками, глашатаи, ряды юношей и девушек, одетых в белое, потом длинная череда знаменосцев со всеми мыслимыми имперскими штандартами и значками, и сразу за ними, в сопровождении дзовене, несущего красное шелковое знамя с золотым двуглавым орлом, Калоиоанн, император ромеев: старый, усталый, больной, почти невидимый под камчатой мантией с горностаевой оторочкой и высокой остроконечной шапкой.

Шествие направляется к Святой Софии, и мы с Дзуането тоже следуем за ним, хоть и на некотором расстоянии. Разумеется, в переполненную базилику нам попасть не удается, приходится остаться на улице, слушая доносящиеся из-за бронзовых дверей благодарственные песнопения. Потом мы, чуть отойдя в сторону, разглядываем причудливые древние фигуры: треножник, обелиск, колонны в форме переплетенных змей – и в Святую Софию возвращаемся, когда молебен уже закончился, а церковь опустела, и только последние бедняки толпятся снаружи, надеясь утолить голод объедками, что остались на длинных скамьях. Нам тоже удается обнаружить нетронутую краюху хлеба и рыбешек, зажаренных старухой-монахиней, напевающей себе под нос: «Не падет Константинополь, не падет, пока рыбки в небеса не улетят со сковород». Базилика пуста, лишь наши шаги отдаются гулким эхом. Святость этого места, необъятного, пахнущего ладаном, изрезанного солнечными лучами-лезвиями, пробивающимися сквозь окна, окутывает нас.

В куполе над нашими головами мы видим образ ночного неба в ярком венце звезд, отражающихся в стекле и золоте; тысячи окон подобны глазам, а массивные арки над ними – ресницам. Ослепленная великолепием мозаик и инкрустаций, драгоценных камней, мрамора, порфира и яшмы, Катюша не знает, куда и глядеть. Я, благоговейно осенив себя крестом, простираюсь в молитве перед образом Теотокос. Потом мы поднимаемся на галерею: пол внизу, сложенный из широких мраморных плит с синими прожилками, напоминает бушующее море, вздыбленное волнами и вдруг, под воздействием какой-то неведомой силы, обратившееся в лед.

На закате мы, бесконечно уставшие, возвращаемся на склад. Проходим мимо высокой колонны, увенчанной бронзовой статуей императора Константина верхом на коне: на голове его корона из солнечных лучей, а рука обращена к востоку. «Это чтобы отпугивать варваров», – говорит Дзуането. И вздрагивает от страха, слыша за спиной гневный хриплый голос, поправляющий его на ломаном венецианском: «Напротив, его рука указывает в ту сторону, откуда явится захватчик, будущий завоеватель Константинополя, орудие божественного гнева, каковой обрушится на город, чтобы наказать его за порочность и за то, что отвернулся он от истинной веры католической!» Мы оборачиваемся и оказываемся лицом к лицу со старым монахом-греком, длиннобородым пророком, грозно размахивающим крестом и