Свадьба палочек - Джонатан Кэрролл

— Почему я здесь, Джеймс? Что я должна делать?

— Перестань хныкать и задавать глупые вопросы. Ты находишься здесь, потому что кому-то нужно, чтобы ты здесь была, Миранда. Пойми это! Перестань вести себя как трусливый щенок. Ты столько времени теряешь, хныкая: «Почему я?»

Голос у него был холодным и недобрым. Я посмотрела на него в упор, он отвечал мне тем же. Я принялась бродить по гостиничному номеру, внимательно оглядываясь по сторонам в поисках какого-нибудь ключа ко всему происходящему и прислушиваясь к разговору этой парочки. Солнечные лучи, лившиеся в окно, ярко осветили стакан на ночном столике, до половины наполненный водой. На полу валялась скрученная оранжевая обертка от шоколадного батончика. Книга. Зеленый носок на кровати.

— Можно до чего-нибудь дотронуться? Джеймс снова ухмыльнулся.

— Делай что хочешь. Они не знают, что мы здесь. Протянув руку, я прикоснулась к плечу Дуга. Он на это не отреагировал. Я его потрясла, вернее, попыталась потрясти, но он не шелохнулся. Он продолжал разговаривать. Я схватила со столика пепельницу и со всего размаха швырнула ее в стену. Звук был оглушительный, но те двое его явно не услышали.

Я подошла к окну и выглянула наружу. Светило какое-то линялое, желто-оранжевое солнце. Бродяга в ярком мексиканском пончо и черном берете катил по тротуару тележку, полную всякого хлама. Мимо пронеслись двое ребят на скейтбордах. Он крикнул им вслед.

Меня сразу же удивило, что я слышу каждое слово бродяги, хотя окно в номере было закрыто. Потом я вдруг поняла, что я почему-то все знаю об этом человеке — так из истерики возвращаешься к реальности, получив увесистую пощечину. Звали его Петр «Пудель» Вукис. Шестьдесят семь лет, болгарин-эмигрант из Бабьяка, двадцать лет проработал дворником в Калифорнийском университете, пока его не уволили за пьянство. У него было двое сыновей. Одного убили во Вьетнаме.

Постепенно передо мной раскрывались мельчайшие подробности его жизни. Я узнала о его самых потаенных секретах и страхах, имена его любовниц и его врагов, и какого цвета была моторная лодка, которую он построил и испытывал со своими сыновьями в Эко-Парке, когда они были еще молоды и жизнь ему улыбалась. Потом я увидела палату в больнице при Калифорнийском университете, где он проводил месяцы в неутешной тоске у постели жены, пока рак кишечника превращал ее внутренности в черное зловоние.

Все, я знала о нем буквально все, я могла читать мысли в его теперь отупевших и неповоротливых мозгах.

Я в ужасе отвернулась от окна. И в ту же секунду все это ушло из моего сознания, и я снова стала собой. Только собой.

На мгновение.

Джеймс что-то сказал, и я машинально посмотрела в его сторону. И немедленно увидела, как мелькает мир за ветровым стеклом его летящей к гибели машины в Филадельфии. Я видела вытатуированные слова на запястье его последней любовницы Кьеры. Я ощутила его чувства к Миранде Романак — ностальгия, обида, воспоминания о былой любви… все плотно прилегает одно к другому, как листья в капустном кочане.

Как уже было с бродягой на тротуаре, стоило мне взглянуть на Джеймса Стилмана, как я стала им.

На этот раз я вскрикнула и качнулась, так что едва устояла на ногах — от страха, который не был моим: в моем сознании теперь господствовал Джеймс. Став им, я узнала, чего он так страшился и что надо было делать. Я никогда не была смелой и не пыталась выдать себя за таковую, и то, что я в следующую минуту сделала, было самым смелым поступком в моей жизни. Я до сих пор о нем сожалею.

Оглядевшись, я сразу увидела то, что искала, но все случившееся так выбило меня из колеи, что мне пришлось еще дважды осмотреться, прежде чем это отпечаталось в сознании. Зеркало. Маленькое овальное зеркало над столом.

Я в него посмотрела.

Человек в черном костюме и длинной, до пола, шелковой мантии стоял в одиночестве на сцене гигантского театра. Он был высок и красив, пугающе, просто зловеще привлекателен. Все у него было черное — одежда, лаковые туфли, блестящие волосы. Матовая бледность его кожи лишь подчеркивала черный цвет всего остального. Мне с первого взгляда стало ясно, что этот человек знаком с настоящей магией.

Глядя прямо на меня, он громовым голосом произнес мое имя. Как он мог его знать, ведь я до сегодняшнего вечера ни разу его не встречала? Неторопливо подняв руку, он поманил меня пальцем к себе на сцену. Я посмотрела на своих отца и мать, сидевших по обе стороны от меня. Оба ободряюще мне улыбнулись, они не возражали. Отец даже легонько толкнул меня в спину, чтобы я не мешкала. Зрители начали аплодировать. То, что я оказалась в центре внимания всего зала, меня смутило, но одновременно обрадовало. Я вышла из нашего ряда и зашагала по широкому проходу к маленькой лесенке в углу сцены. Наверху у самой лестницы на пюпитре был укреплен плакат с именем выступавшего:

ЧУДОВИЩНЫЙ ШУМДА

SHUMDA DER ENORM BAUCHREDNER

Когда я поднялась по ступеням, аплодисменты усилились. Я волновалась, как бы не споткнуться и не упасть перед всеми, поэтому шагала неторопливо и остановилась в центре сцены, где стоял человек в черном.

Он поднял руку, призывая зал к тишине, и аплодисменты тут же смолкли. Потом наступила пауза, и мы все ждали, что же он сделает. Ничего. Он просто стоял на прежнем месте, заложив руки за спину. Это продолжалось слишком долго. Он стоял неподвижно и смотрел в зал. Мы беспокойно ждали, но ничего не происходило.

Когда наконец публика стала шепотом выражать удивление и ерзать на сиденьях кресел, на сцене появился далматинец. Он бродил взад-вперед, возбужденно обнюхивая пол, и подошел к нам, только когда обошел таким образом всю сцену. Некоторые зрители громко смеялись или свистели.

Шумда не пытался унять эти смешки. Он продолжал молча смотреть в зал. Мы стояли на виду у сотен людей, но единственное, что произошло после того, как я поднялась на сцену, было появление собаки. Когда зрительный зал готов был уже взорваться от напряжения и злости, пес подпрыгнул в воздух и сделал великолепное обратное сальто. Приземлившись, он обратился к залу глубоким, великолепно поставленным мужским голосом:

— Спокойно! Что за манеры? Что это с вами такое?

Шумда без всякого выражения взглянул на собаку, потом на меня. При этом он едва заметно мне подмигнул. Потом повернулся к аудитории — с таким же каменным лицом — и засунул руки в карманы.

Когда пес заговорил, из публики послышались выкрики удивления и смех.

Пес тем временем удобно уселся на сцене. И заговорил тем же приятным, мужественным голосом, совсем не как у чревовещателя:

— Поскольку вы, похоже, недовольны Шумдой, перед вами выступлю я. Хозяин, можно?

Шумда отвесил глубокий поклон сперва зрителям, потом собаке. Та наклонила голову, отвечая на приветствие. После этого человек в черном повернулся и ушел со сцены.

После его ухода, когда чревовещателя и пса разделили никак не меньше пятидесяти футов, тот снова заговорил: