Волки и медведи - Фигль-Мигль

– А о чём он с тобой говорил? – спросил Фиговидец.

– Когда это?

– Да ладно.

– Обучили профессора, – бросил Молодой, не сводя мрачных глаз с потолка.

Он лежал на кровати, сгорбившийся фарисей сидел у него в ногах, я сел в единственное кресло, Сергей Иванович встал у окна, сложив на груди руки – чего, наверное, не следует делать крепеньким, коренастым коротышкам. Дверь в коридор была распахнута, и до нас доносились умиротворяющие звуки затеянной близнецами пьянки.

– Прямо совет в Филях, – загадочно сказал Фиговидец.

– Не о чем нам совещаться.

В комнате сгущался воздух напряжения и тоски, но мы не расходились.

– Мне приснилось, что я стою на берегу, – неожиданно сказал Грёма. – И странно, знаете: зима, снег вокруг, а Нева не подо льдом. И вот я смотрю на воду…

– Увидеть во сне своё отражение в воде – значит умереть, – машинально проинформировал Фиговидец.

– Да? Но увидел-то я не своё.

– А чьё же?

Сергей Иванович не ответил.

– Дурак ты, Грёмка, – равнодушно сказал Молодой.

– На себя посмотри.

– Господа мои, – сказал я, зевая.

В моём кармане лежала наконец полученная телеграмма с одним только словом: «возвращайся». Не было даже подписи. (А положа руку на совесть, какая разница, кто бы её ни подписал.) И я возвращался. И даже успел уладить дела с поверенным, к его и своей выгоде.

– Всё-таки удивительно, – сказал Фиговидец после паузы. – Никто не кончает с собой от нечего делать. – Издевательски нелепая смерть его тревожила, и он старался обуздать безумие причинами и следствиями. – Может, он был неизлечимо болен?

– Вот это наверняка.

– Да нет, в обычном смысле. Ну, рак или ранний Альцгеймер.

– Не знаю. Но в обычном смысле ему следовало умереть давным-давно.

– Ему вообще не следовало рождаться, – сказал Молодой в потолок. – Не всё ли, к чёрту, равно, когда и от чего он умер.

– Не родись мы все, – сквозь зубы сказал фарисей, – среди кого б ты тогда куражился.

– Ага. – Сейчас Молодому полагалось бы сплюнуть, но он был умный и из положения лёжа делать этого не стал. – Рассказал мне один человечек, отчего автовский разноглазый спятил. Мутил гешефт какой-то, и кинул его то ли клиент, то ли подельник. Снайперу он башлять не захотел. Вы ведь жадные все, – бросил Молодой в мою сторону, – у вас это в крови, у разноглазых. Ну, подговорил одного парня – тот ему родственник, что ли, был или выросли они вместе, – подговорил самим разобраться. Парень-то был грузчик портовый, не рассчитал удара. Зашиб того то ли клиента, то ли подельника насмерть. И разноглазый ничего не смог сделать. Или не захотел. Зассал, понимаешь? Тот, ну, мертвяк, на него напал. Вот почему он от практики отказался, из страха. Боялся до посинения, что мертвяки его самого на Другую Сторону утащат. А теперь повесился. Своим, значит, решил ходом. А вам в радость потрындеть, кретинам.

– Но почему? – не выдержал я. – Почему привидения стали нападать?

– Тебе горевать больше не о чем? – Молодой, не вставая, стремительно обрушил кулак на спинку кровати, и трепет прошёл по его телу. – Откуда я знаю.

– Главное, что поставленные задачи выполнены, – сказал Сергей Иванович.

– Выполнены? – переспросил я. – Оставить Порт на Дролю, покойника в морге и нераскрытое убийство – это называется выполнить поставленные задачи?

– Нет, – сказал Молодой, – Санька мы здесь не оставим.

– Конечно-конечно, с собой повезём. Ты его вообще когда-нибудь похоронишь?

– Похороню. С Сахарком в одной могиле.

17

Что не могло не броситься в глаза: вся Охта стояла под ружьём. Любо-дорого было поглядеть, с какой изголодавшейся радостью обыватели по первому знаку схватились за оружие – и это в мире, где убийство считалось противоестественным и овеянным жутью деянием, а смертельная опасность, в которой оказывался убийца, охраняла общественное спокойствие надёжнее всего. Что же, по волшебству сошла на нет инерция векового ужаса и заповеди или эти люди вокруг Исполкома и на улицах разом подпали во власть сил, могущественнейших даже страха? Как гордо выпячивалось утяжелённое кобурой брюхо, с какой отвагой и заносчивостью выставлялось плечо, если на нём висел автомат. Распрямлялись спины, глаза смотрели прямо – и не то чтобы огонь горел во взгляде, нет, что-то похуже огня, хуже злобы: спокойствие, счастье, безмятежная уверенность в своём праве.

– А у Города есть войска? – спросил я наконец Фиговидца.

Вопрос напрашивался, его задал бы любой под впечатлением светлого бесстыжего взгляда новой Охты, но Фиговидец не понял, а когда понял, рассмеялся.

– Канцлер никогда не пойдёт с оружием на Город.

– Даже чтобы туда вернуться?

Фиговидец рассердился.

– Как ты себе это представляешь? Не бандит же он, в конце концов.

– А кто бандит?

– Ну! Ну… Молодой.

– А Молодой – правая рука Канцлера.

Тут мой ласковый не просто рассердился, а рассвирепел.

– Только тебе могло такое прийти в голову. У тебя счёты бухгалтерские там упакованы, что ли? У людей есть что-то святое. Платонов не пойдёт войной на Город, потому что не пойдёт. Взгляни же трезво!

Этот неожиданный призыв удивил его самого. Он замолчал и сдавленно зафыркал, но на попятный не пошёл. И поскольку фарисей вряд ли был одинок в своём предрассудке, беззащитность Города и его судьба представились мне наглядно, как в учебнике старой истории. Учебник старой истории никто всерьёз не принимает, и я гадал, с кем бы заключить пари на крупную сумму.

В ожидании расчёта мы жили в Исполкоме.

От подвала до крыши Исполком был наполнен радостным предвосхищением. Бодрый и светлый ход отлаженной повседневности, сияющие лица, сияющие паркет, медь и сталь, и вообще всё, что можно начистить, от дверных табличек и ручек до пуговиц на мундирах, стремительность бегущих по лестницам курьеров и самих лестниц, точность приказов и их выполнения, музыка в нервах, – ко всему примешалось новое чувство, тревога и настойчивость преждевременной весны.

Как-то прекрасным утром, бродя без лишней огласки, я почувствовал сквозняк за незнакомой полуотворённой дверью – и поскольку мимо полуотворённых дверей отродясь просто так не проходил, то бодро туда сунулся.

Внутри открывались короткий коридор и чёрная лестница, перегороженная замкнутой на ключ решёткой. На широком – вот же какой гладкий, чистый он был – подоконнике единственного оконца лежала связка ключей, ни один из которых не подошёл к замку. Поколебавшись, я всё же положил ключи на место.

Из окна был виден укромный внутренний дворик, глухой, незнаемый: печальные голые загогулины кустов и небрежно расчищенный снег. Прямо в неглубоком снегу стояло садовое кресло грубого дерева, а в кресле, завернувшись в волчью шубу, сидел и курил Илья Николаевич. Волосы его непокрытой головы и муругий мех шубы, разные по цвету, на слабом свету одинаково отливали серебром.