Евангелие – атеисту - Борис Григорьевич Ягупьев

чистейшую воду, дико завопил, поплавал чуток, вышел на берег и не вытираясь, принял «порцию»… И расположился у костра, чтобы следить за шашлыком, а заодно на весеннем горном солнышке позагорать. Когда я нырнул, все были приятно ошеломлены, а когда выпил, обо мне сразу забыли, видно, было у них, что обсудить. Разговаривали они на четырёх разных языках-наречиях. Сам Амир владел ими всеми. Кстати, владел ещё десятком самых распространённых в тех краях.

День быстро промелькнул. Всё было хорошо, и все решили свои проблемы. Я ещё раз искупался и с несколькими кусками шашлыка сидел в кабине автомашины — к вечеру похолодало. Наконец вся компания закончила уборку на берегу. Кострище галькой присыпали, бумажки и банки собрали, почти следов пирушки не осталось, так — крошки для птичек… Уселись они все в фургоне — там была всего одна деревянная лавка. Сидели они плотненько, спинами к шофёру и мне. На дне кузова лежала «запаска» — колесо, а на ней — почему-то это запомнилось — металлический обод без шины. Тронулись в путь, и я лишний раз убедился, как стремительно в горах сменяется день ночью, без перехода сумеречного. Лента шоссе вдруг покрылась тончайшей зеркальной корочкой наледи, водитель сбавил скорость до 30 километров в час. Он тоже пил, но совсем немного, чуть-чуть… Все стихли, лишь шофёр напевал что-то заунывно-татарское.

Я стал задрёмывать. Осталось проехать один крутой подъём краем ущелья, глубоко внизу которого серебрилась лента Сулака, и здесь уже начинался городок — Буйнакск. На пятачке-въезде — я запомнил — располагался пост ГАИ. Здесь меня и, наверное, шофёра, ослепило дальним светом ярчайших фар, и сразу последовал удар, зазвенели вылетевшие стёкла окон нашей машины, слышно было как сами собой распахнулись дверцы справа и слева, сзади, в фургончике, раздались крики и ругань, стоны… Как-то я успел зажмуриться и втянуть голову в воротник своей куртки технического костюма. Осколки — занозы царапнули лоб, висок, что-то воткнулось в укол глаза у переносицы, лицо залила кровь, и я больше ничего не видел. Шофёра рядом не было, смутно слышались какие-то воинские команды с дороги, с пятачка у поста автоинспекции. Я вслепую стал выбираться из машины, но не направо, где была распахнута дверца, а прямо через пролом ветрового стекла. Там меня кто-то подхватил и унёс к обочине дороги, посадил на что-то холодное — валун — сообразил я. В стороне от меня слышались голоса, возня какая-то, а я сидел и тупо удивлялся, ведь была отличная безоблачная погода, откуда же взялся дождь, что стекает по лицу? Не сразу догадался, что это кровь стекает и на землю капает часто кап-кап-кап… Кто-то мне сказал, чтобы я не трогал лицо, что осколки вытащат врачи в госпитале… И очень скоро меня переместили в больничку. Мужчина-хирург сделал мне укол и стал пинцетом стёкла извлекать… Сказал, что ещё бы малость, и игла осколка проткнула бы глаз, а могла уйти и глубже, что я счастливый. Он ставил скрепки на коже, но больно не было. Я ощущал лишь усталость и равнодушие. Он спросил, не больно ли мне, я ответил, что ничего не чувствую. Тогда он сказал, что рану на лбу, пожалуй зашьёт — раз уж не больно… И зашил. Обмыл и обтёр мне лицо и сказал открыть глаза. Я сидел на стуле в крохотном операционном кабинетике, рядом был совсем молодой врач, светила одна яркая лампа-фара, пол был деревянный из крашенных досок… Врач был смуглый и усатый — как все мужчины в том краю. Спросил: «Есть ещё раны или травмы?» — «Кажется, есть… Там, на ногах, в ботинках кровь…» Он помог мне встать, снять куртку, уложил на стол, сам стянул с меня брюки, присвистнул, снова сделал мне укол, ножницами стал отстригать клочья порванной кожи… Опять было не больно — подумалось, что так отстригают кожаный язычок у ботинка, а не живую кожу на ногах… Врач быстро и сосредоточенно делал свою работу, смазывал, бинтовал, натянул на меня брюки, сказал: «Вставай, боец! Всё цело, всё в порядке у тебя! Голова не кружится? Как самочувствие?» — «Всё в норме, доктор! Самочувствие отличное, даже боли нет.» — «Я не доктор, а фельдшер. Доктора вызвали, скоро придёт. Пойдём, если идти можешь, посмотри — с тобой привезли человека, знаешь его?» Вышли на верандочку. Теперь я понял, где нахожусь. Край большого пустыря, который до землетрясения занимал городской квартал, а после катастрофических разрушений был разровнен бульдозерами, засажен молодыми деревцами — миндалём. На неостеклённой веранде стояли носилки на полу, на них лежал труп. Луна ярко светила, но фельдшер всё же осветил лицо фонариком: «Знакомы?» — «Извините, я тут проездом, для меня все местные мужчины на одно лицо почти… Но по одежде похоже — начальник цеха сантехники завода». Помолчали. Врача всё не было. Я попросил отпустить меня в гостиницу, так как мне утром уезжать в Москву, командировка закончилась. Он кашлянул: «Мест у нас в больнице нет. Некуда мне было бы Вас поместить… Это ваша гостиница?»— и он показал рукой на трёхэтажный домик моей гостиницы. «Да» — ответил я. «Дойдёте?» — «Дойду». — «Тогда распишитесь в журнале, что от госпитализации отказываетесь». Я расписался, и мы пожали друг другу руки. Пошёл я неспешно…

А пошёл я не в гостиницу вовсе, а на «пятачок» у въезда — выезда из города. К машине. Себя обманывал, что за шапкой пошёл, мол… На самом деле меня интересовала судьба карбюратора и пылесосного шланга. У поста стоял молоденький русский офицерик, белобрысенький. Обрадовался: «Шофёр? Где бродил?» — «Нет, не шофёр. Пассажир. Командировочный я», — подал документы. Он почитал, полистал, высвечивая фонариком. — «Москвич?» — «Нет. Живу в Москве. Пока. А так — архангельский…». В маленьких городках я никогда не называл себя москвичом, а называл себя по месту рождения или называл — «Быково» в Подмосковье, или — Ростов, где жил в эвакуации, или Одессу, где учился. В маленьких городках москвичей не любят, ждут разных «подлянок», подвохов… Москва ведь паразитирует на маленьких российских городках, по их мнению…

Шапку нашёл сразу. Карбюратора и шланга не оказалось…

Офицерик ходил около, объяснял: «Когда вы в головную машину военной колонны «вмазались» — запаска в кузове подпрыгнула, да в грудь одному «въехала», тому, что в середине сидел на лавке… Рёбра ему переломало… Увезли его без сознания…» — «Видел его в госпитале… Холодный уже…» — «Да? Жаль. Это усложняет происшествие…» Тут меня начало трясти, сразу заныли все шрамики-ранки, начало тошнить. Он заметил, что мне плохо: