Укус ангела - Павел Крусанов

В окно било утреннее солнце.

— Тебя не огорчает эта заварушка? — спросил Иван.

— Пожалуй, можно было отвести чуть больше времени на передышки и не терзать меня хотя бы в ванной, — прыснула в ладошку Таня. — Но я не ропщу. Ты был великолепен.

— Я не о том. Тебя не пугает война?

— А что, есть другой способ усмирять бунты и созидать империи?

— Похоже, я сплю с талмудистом. — Иван потянул на себя одеяло, учиняя любовнице потешную ревизию. — Что за манера отвечать вопросом?

— Ну, хорошо. С тобой я ничего не боюсь. И ты меня ничуть не огорчаешь, потому что всё, что ты делаешь, похоже на молитву. На молитву, в которой ты ничего у Неба не просишь. Такую молитву нельзя осудить и в ней нельзя ошибиться — ведь просьбу могут перехватить по пути и дар за дорогую цену тебе преподнесёт лукавый. А какой прок бесу в твоём пламенном бескорыстии? Можно и обжечься.

— Я говорю о другой войне. Та, что идёт сейчас — это семечки. Смотри дальше, за мою победу над этим сбродом, и ты увидишь иную, Великую войну. Конца той войне мне не разглядеть и я не вижу себе союзников…

— Постой, — спохватилась Таня. — В Петербурге меня просил о встрече китайский посланник. Видимо, он посчитал, что я лучше твоих дипломатов пойму его иносказания. По причине, так сказать, породы… Он намекал, что Поднебесная готова заключить с тобою пакт. Вполне невинный, но с тайными дополнениями. Китайцев отчего-то не устраивают их нынешние границы.

Иван усмехнулся.

— Значит, они готовы поддержать меня за свой кусок пирога. Что ж, это даже забавно.

— Что именно?

— Я представил себе китайские оккупационные войска в Великой Британии. Интересно, как в Лондоне окрестят то, что в Париже образца тысяча восемьсот пятнадцатого окрестили «бистро»?

— С ними надо держать ухо востро. А переговоры доверить шельмецу, самому отъявленному прокурату — иначе их не обштопать. Кстати… — С невинным видом Таня запустила руку под подушку и, вытащив оттуда слегка помятый конверт, вручила Ивану подложное Петрушино послание. — В постели, конечно, тебе помощник не нужен, но кровать — это ещё не весь мир. Зачем бросаться толковыми и преданными людьми? Это расточительно.

Некитаев распечатал конверт только в полдень. Несомненно, письмо произвело на него впечатление: генерал заплакал — всего две слезы выкатились у него из глаз, но слёзы эти дымились.

Через полчаса в Петербург по срочной связи понеслась депеша: узника Алексеевского равелина предписывалось немедленно доставить к императору. А ещё через час, разделившись надвое, армия выступила в поход — Иван повёл войска на Варшаву, а генерал-майор Барбович, знакомый Некитаеву ещё по Табасарану и Барбарии, удостоился чести прищемить хвост остравским повстанцам. Губошлёпа Нестора, к которому испытывал недоверие даже Нострадамус, Иван отправил с Барбовичем, дав чаду под начало пехотный взвод — из тех, какие было не очень жалко.

По всей области широко распространены волки и лисицы.

Т. В. Власова «Физическая география частей света»

— Ты глянь, какая гранёная. — Перебирая в ранце провизию, Прохор вытащил на свет прохудившийся пакет с гречкой. — Будто её не в Гомеле лущат, а в Амстердаме мастачат, навроде солитеров. — Он аккуратно развернул запасной холщовый мешочек, пересыпал в него крупу и туда же вытряс из ранца просеявшиеся остатки.

— Эту гречку, сержант, путём долгой селекции вывел грек Пифагор, сын Мнесарха, — серьёзно поведал некитаевскому денщику полковник Барбович.

— Да ну? — бесхитростно удивился штурмовик. — Это тот, у которого портки на все концы равные?

— Тот самый, — подтвердил Барбович и подмигнул Некитаеву. — Не спроста же она — гречка и к тому же, сам видишь, какая геометрическая. Трудности у него, понимаешь, с харчами были — от бобов-то он, как и от мяса, отрёкся, а рис китайцы тогда под большим секретом держали, да и макароны Пиноккио ещё не запатентовал, фуганком его дери.

— Мясо — это понятно, — рассудил Прохор, — Толстой вон тоже травоядный был. А чем ему бобы не угодили?

— Бобы, сержант, по великому уму своему Пифагор считал равными человеку — будто бы вышли они вместе с людьми из одного перегноя, с одного корня, так что и касаться их нельзя, словно человечьего мяса. Ну а тех, кто их ел, он, натурально, держал за антропофагов.

— А это что за скотина?

— Это, сержант, такое греческое отребье, что-то вроде нашей Яги. Та тоже: только Ивашку подловит — враз его на лопату и в печь. — Барбович, привалясь спиной к стволу акации, чья крона, точно волосяными колтунами, была усыпана гнёздами ткачиков, закурил папиросу. — Впрочем, по другой версии бобы ему напоминали срамные члены. Ты, сержант, такие у кого-нибудь видал?

Прохор озадаченно поскрёб затылок.

— То-то и оно. А ты, Иван? — Барбович повернулся к Некитаеву, но тот промолчал, вытирая смоченным платком загоревшую под африканским солнцем шею. — И где он только нашёл такой прибор… Но гречка удалась ему что надо — без сраму.

— Шутить изволите, ваше благородие, — осклабился сообразительный Прохор.

Позади, на севере, остался Аденский залив, солёный и ласковый, как проститутки в Джибути, прикормленные французской военно-морской базой, — сколько ни плещись, вылезать из него не хотелось, как из утробных материнских вод. Однако вылезли, обсохли и перевалили за высокий сбросовый берег с раскиданными по горам террасами, где среди прочей флоры то и дело встречалась босвелия — ладанное дерево. Где-то тут в незапамятные времена лежала страна Пунт, куда во славу фараона Сахура сорок пять веков назад посылались суда за драгоценной древесиной, электрумом, миррой и ладаном. Барбария не изменила своей древней славе — шестьдесят процентов мирового производства благовонных смол, по-прежнему оставались за ней.

Прибыв самолётом в Джибути, господа русские на третий день, манкируя границей французской территории, добрались верхом на дромадерах в Зейлу. Собственно, границу строго никто не опекал, так что одолеть её было делом нехитрым. Пришлось, правда, дать изрядный крюк — в ближнем приграничном ущелье жили ядовитые пауки, от укуса которых у человека умирала душа, а тело оставалось жить дальше, как сон, в котором кончились сновидения. Судя по бесстрастным проводникам-сомали, медлительным и тусклым, словно севшие батарейки, это было чистой правдой.

Прибрежная равнина от Зейлы до Берберы представляла собой унылую пустыню — здесь изредка встречались рыбацкие деревеньки, где, кроме тунца и сардин, жители промышляли жемчугом и перламутром да по долинам временных, пересыхающих за зиму рек, на местном наречии именуемых «туги», росли лесочки из пальм, молочаев, акаций и прочей мимозы. Оживляли пейзаж лишь ступенчатые горы на горизонте.

Плато за горами прелести ландшафту не прибавило (утешили аисты, прилетевшие на зиму поклевать здешней саранчи) — однообразная волнистая степь с колючим кустарником и скудными островками зелени, которая, собственно, была какой угодно, но только не зелёной. Окраска её выглядела непривычно сухой и совсем не лоснилась. Добро хоть эта незелёная зелень давала изредка рваную тень. Весь этот край походил на засохшего, редкого вида мотылька, которого интересно рассматривать, но потом он крошится в руках и пачкает брюки.