Нежные годы в рассрочку - Анна Богданова

– Как – сам? – Аврора не понимала ровным счётом ничего. Разве нормальный человек, каким она считала своего отца, мог по собственной воле лечь в психиатрическую больницу? Несмотря на его взбалмошность, вспыльчивость и горячность, наша героиня и предположить не могла, что её родитель – псих.

– А вот так! – прокричала Зинаида Матвеевна и вылетела пробкой из комнаты. Она метнулась на кухню, которая в доме Гавриловых-Кошелевых предназначалась не только для приготовления еды и последующего её уничтожения, но и для горьких надрывных слёз и истерик.

Как потом оказалось, Владимир Иванович взял отпуск и вместо того, чтоб ублажать свою бывшую жену в отсутствие Авроры и при частых отлучках Гени, укатил в дом отдыха, куда-то на Волгу. Двадцать дней и ночей он безумствовал, предаваясь хмельным оргиям и разврату. На двадцать первый взял себя в руки, вспомнив наконец о великой цели поездки, окончание которой умудрился приурочить ко дню рождения своего начальника – Клавдия Симоновича Люлькина, заведующего отделом фотографии в славном магазине на Красной площади.

Этот самый Клавдий Симонович долгое время портил кровь Аврориному отцу, занимаясь исключительно тем, как выражался Гаврилов, что «харкал» в его «чистую, открытую, неиспорченную душу». То возьмёт и премии лишит, то отгул не даст, когда нужно, то в выходной заставит работать – одним словом, падла какая-то, а не Клавдий Симонович.

Ко всему прочему Люлькин, к чрезвычайному отвращению Владимира Ивановича, обладал... женской грудью. Гаврилов посмотрит на начальника под одним углом зрения и видит вдруг перед собой не Клавдия Симоновича, а Клавдию Симоновну с роскошной грудью. Скользнёт взглядом выше – бат-тюшки! – что ж за Клавдия такая с густыми усами и окладистой бородой!

Да, да, Люлькин был гермафродитом! Внешность Клавдия Симоновича считалась не то чтобы странной, а прямо скажем, из ряда вон выходящей, постыдной и гнусной, и вызывала порой ничем не прикрытую брезгливость со стороны сотрудников, при том, что сам-то он в этом не виноват. Что ж поделаешь, если природа так посмеялась, так пошутила над этим человеком? И всё было б ничего. И сослуживцы, возможно, смирились бы с этой ошибкой природы в лице Клавдия Симоновича, если б он не был таким желчным, вредным, нудным и дотошным. Хотя и тут можно оправдать Люлькина – поистине неординарная внешность не могла не наложить своего негативного отпечатка на его характер. Обречённый на одиночество, непонятый и осмеянный, он в качестве защиты выбрал лютую злобу по отношению к окружающим, считая, в свою очередь, что он-то как раз нормальный – это они, все остальные, ошибки природы. Что ж, каждый ищет тот путь и те средства, которые помогают выжить в нашем непростом мире.

Но Владимир Иванович понимать проблемы Люлькина не желал, влезать в душу и искать там оправдания его гнусного поведения был не намерен. Напротив, он горел желанием отомстить начальнику и, придя в чувство от длительного запоя, на двадцать первый день своего пребывания в доме отдыха схватил сачок и коробку из оргстекла с крышкой, в которой, еще будучи в Москве, просверлил крупные дырки, и отправился на местные болота.

Три дня и три ночи Гаврилов сидел в засаде, изредка высовывая свой горбатый нос из камышовых зарослей. Владимир Иванович охотился. А предметом его охоты были жирные лягушки оливкового цвета с тёмными пятнами, наподобие крупных родинок. Он выслеживал их, затем стремительно, с изяществом пантеры кидался к жертве и накидывал на неё капроновый сачок. Конечно, эти бесхвостые представители земноводных тоже не дураки были – они, кожей чувствуя опасность, рассыпались от него в разные стороны. Владимир Иванович в ответ нервно плевался, постукивая по коробке, изрыгая на всё болото потоки нецензурной лексики. А как же он хотел? Охота на лягушек дело не простое! Настоящее мастерство приходит после долгих часов тренировки! Лишь к концу третьего дня Гаврилов стал профессионалом. Он только успевал с отвращением вытряхивать лягушек из сачка в коробку и, набрав пяток прекрасных представителей земноводных, решил, что этого предостаточно, вылез из зарослей и, весело насвистывая, побрёл усталый, но довольный в корпус.

Проснувшись в день отъезда, он с нетерпением заглянул в коробку – не превратилась ли хоть одна в царевну? Нет, но зато все живы и вроде бы даже бодры – ползают друг по другу, ничего понять не могут.

– Проголодались, гады? – возбуждённо гаркнул он. Он достал из бурой стеклянной банки-плевательницы горсть дохлых мух и, приоткрыв крышку коробки, бросил пленницам: – Нате, жрите!

Гаврилов появился на работе в свой первый после отпуска день в выходном тёмно-синем костюме, в шляпе и с коробкой, обёрнутой золотистой бумагой, перевязанной голубой атласной лентой. Пришёл, собрал коллег и сказал торжественно:

– Пойдёмте, поздравим Клавдяшу с шестидесятилетием!

– Ой! И правда! У него ж сегодня день рождения!

– Круглая дата!

– Пенсия не за горами!

– А мы забыли!

– Хоть за тортом, что ль, сходить! – кричали они наперебой.

– Ха! Забыли они! – укоризненно осуждающе проговорил Владимир Иванович. – Только Гаврилов должен всё помнить! Позор! – И, пристыдив коллег, он рванул в кабинет Люлькина.

Тот стоял возле стола, задумчиво глядя на серую стену.

– Клавдий Симоныч! Можно к вам? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук, – постучал он в дверь.

– Проходи, Гаврилов! Что, наотдыхался? – язвительно спросил Люлькин женским голосом.

– Ещё как! – воскликнул Гаврилов, заговорщицки подмигнув начальнику. – А мы вот тут с сослуживцами вас с юбилеем пришли поздравить!

– Н-да? Ну что ж, пришли, так поздравляйте! Да побыстрее давайте, а то там, в отделе, нет никого! Давайте, давайте! – с нетерпением и злостью выдавил из себя Люлькин, и подчинённые наперебой начали желать ему крепкого здоровья, успехов в работе, счастья в жизни.

– И любви! Любви, Клавдий Симоныч! – трогательно молвил Гаврилов с увлажнёнными от восторга глазами. – Вот, возьмите... Это вам, подарок. Пойдёмте, товарищи, нечего тут толпиться, там в отделе никого нет – ещё сопрут, не дай бог, чего! Выходите, выходите! Дайте Клавдию Симонычу подарком насладиться! – И Гаврилов, выпроводив коллег, захлопнул за собой дверь.

Не прошло и двух минут, как из кабинета заведующего фотоотделом послышался дикий визг – так голосят женщины, боящиеся крыс и неожиданно увидевшие ненавистного грызуна.

– Сволочи! Скоты! Свиньи! – орал Люлькин, выскочив из кабинета. – Где тварь Гаврилов?! Немедленно ко мне! Немедленно!

Но Гаврилова и след простыл – он нёсся во весь опор по улице 25 Октября вниз к метро.

Нет, он не мчался к себе домой, он не собирался там отсиживаться – он бежал к психиатру. Владимир Иванович, пребывая в трезвом уме и твёрдой памяти, слёзно умолял доктора положить его в психушку:

– Сам не знаю, Николай Петрович, что со мной такое творится! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук. – Не понимаю! Не могу разобраться в своей душе! Может, оттого, что туда без конца харкало такое огромное количество людей? Харкало и топтало её – душеньку-то мою?! – И скупая мужская слеза скатилась по его щеке. – Помогите, доктор, – жалостливо закончил он свою историю.