Судьба ополченца - Николай Обрыньба

* * *

Внезапно раздалось бравое: «Гут моргэн!» — это прокричал конвоир, открыв дверь. Мы вскакиваем, начинается умывание, сборы, и мы уже стоим в ожидании, готовые к новым поворотам судьбы.

Конвоир повел нас в центральное здание. Поднялись на третий этаж, свернули по коридору, во вторую дверь конвоир стукнул. Послышалось: «Я, я». Мы вошли и остановились перед столом, за которым сидел подтянутый обер-лейтенант, адъютант генерала. Он приветливо поздоровался, последовала церемония знакомства.

— Хочу говорить с вами, что нужно делать в штабе, для чего вас привезли, — Шулыд улыбнулся, как бы смягчая последнюю фразу.

Говорит он на смешанном русско-немецком языке, дополняя фразы жестами. Мы должны сделать фриз в солдатской столовой и для разных комнат ряд картин о доблестных немецких солдатах, их борьбе и лишениях на фронте, об ожидании их в тылу. Мы обрадованно якаем: «Я, я, гут», — у нас с души спало, мы боялись, что заставят делать портрет Гитлера или что-нибудь политическое. Указывая на меня, Шульц сказал:

— Николай — портретист, будет делать портрет генерала. Завтра сказать мне, какие картины рисовать, что нужно для работы.

В первом же разговоре мы узнали, что Шульц «много жил» в Париже (точнее, он попал туда с оккупационными войсками), что отец его коммерсант, а сам он имеет фабрику и имение. Шульц всячески старался дать нам понять, что ему не чужды привычки и интересы французской богемы. Нам он понравился своей относительной демократичностью, но, несмотря на восклицания: «О-о, Париж! Монмартр! Лувр!..» — сесть он не предложил нам.

Обер-лейтенант нажал кнопку. Послышался звук кованых сапог нашего конвоира. На фоне белых створок открывшейся двери стояла фигура с автоматом поперек груди. Мы простились и вышли.

В сарае закипели споры о темах картин. О портрете не спорили, всем ясно, что это должен делать я. Лапшин предложил две темы, «Рабочие в шахте» — символизируя тяжелый труд в тылу, и «Лишения на фронте» — немецкие солдаты в пургу выкатывают из сугробов орудие. Мы с Николаем стали обсуждать мою часть работы, я предложил сделать ряд картин из жизни в тылу Германии, чтобы картины брали за сердце солдата и ему не хотелось воевать. Например, тема ожидания: сидит старая женщина, держит на коленях фото сына, немецкого солдата, в рамке с черным бантом, возле нее стоит плачущая молодая женщина с ребенком. Или такой сюжет: женщины в поле убирают сено. Еще тема: русская зима, метель, бредут немецкие солдаты по глубокому снегу. Можно изобразить возвращение без ноги солдата домой, к нему бросается жена, а на кровати лежит больная мать.

Мы боялись, что Шульц, увидев такую тематику, поймет, что это за пропаганда, и, в лучшем случае, отправит нас в лагерь. Но Шульц, посмотрев эскизы и выслушав наши объяснения, остался очень доволен. Мы были поражены. Если бы это увидел рядовой наш политрук, он нас не то что к работе не допустил, а погнал бы подальше, чтобы не разлагали боевой дух солдат. А тут обер-лейтенант так растрогался, что и мы, в свою очередь, были потрясены… его ограниченностью. Ведь если проанализировать свои чувства, такие картины раскрывают антигуманный смысл войны, ее бессмысленность, жестокость, и никакие «победы на восточном фронте» не заменят матерям, детям и женам их Ганса или Фрица, оставшегося под снегом в далекой чужой России.

* * *

Получив восторженное одобрение Шульца, мы с Николаем в сопровождении конвоира пошли к столяру заказывать подрамники. Свои картины я решил делать размером шестьдесят на восемьдесят, Саша — шестьдесят на сто двадцать.

В мастерской работал немец-столяр, черновую работу делали наши военнопленные. Когда мы пришли, немец был один. Сделал ему чертежи подрамников, разговорились с немцем. Он нам сказал, что немецкая армия уже вышла к Волге, Сталинград они взяли и Кавказ тоже их, так что скоро они дойдут до Урала и большевикам больше не на чем будет задержаться; да и Япония ударит, заберет Сибирь до Урала. Тут уж мы не выдерживаем. Перевернув бумажку с чертежом, рисую на обратной стороне карту Советского Союза и, разделив ее Уралом и Волгой, объясняю, что за Волгой находятся хлебородные районы — там хлеб, на Урале — сталь, а также шесть миллионов солдат армии преследования. Откуда такие сведения? Да это те самые полулегенды, которые мы сами распространяли в Боровухе, а потом они возвращались к нам же с подробностями и уточнениями, и мы тоже начинали в них верить. Столяр задумался и тягостно сказал:

— Война — очень плохо для солдат и семейств немцев.

Он смотрел, как примагниченный, на мою карту, сопоставляя расстояния от Берлина до Волги, на протянувшуюся до океана Сибирь, и уже радости от сообщений о том, что армия фюрера на Волге, у него не было, были раздумья и огорчение обманутого блицкригом человека.

Мы вышли очень довольные беседой о непобедимости России, даже самим как-то стало легче, когда, рисуя Советский Союз, наглядно увидели его огромную территорию, отхлынула задавленность от фашистских сообщений о падении Сталинграда.

Пошли с конвоиром на склад получать мешки для холстов, клей и мел для грунта. Писать я решил клеевыми красками, затем можно покрыть их яйцом и маслом. На складе нам выдали мешки с клеймами, фашисты не стеснялись ставить всюду, на любой мелочи своего орла, держащего в лапах венок со свастикой.

Дома Володька отдыхал, Лапшин рисовал эскизы своих картин и уже мечтал, как он напишет фактуру каменного угля, тонущие в пурге фигуры солдат. Опять поднялся спор, как в Полоцке при росписи зала. Сашка тогда упросил дать ему самостоятельно написать фигуру, и хорошо, что дал ему только одну, нарисовал он ее очень натурально, чего я боялся больше всего. Тогда приехал из Борову-хи инспектор по доставке продуктов военнопленным, толстый, большого роста добродушный немец, и, увидев Сашкину работу, начал прищелкивать пальцами, языком, пританцовывать, поддерживая себя под грудь, выражая восхищение: «Гут! Прима натура!..» — и Сашка не огорчился, наоборот, принял это как признание своего таланта, подтверждение несправедливости нашей. Нас с Николаем восхищение немца бесило, а Шипуля поддерживал Сашку, говорил: «Ну и что ж, очень живо нарисовал». Потому сейчас спорили Сашка и Николай, оба со страстью доказывая свою правоту.

Рассказали с Николаем о своем успехе в агитационной работе. Сашка опять возмутился:

— Нельзя так рисковать! Да и Сибирь, если японцы нажмут, не такая уж неприступная…

Он был уже всецело поглощен своими изысками в фактуре, и наша позиция — что картины должны быть нашим оружием, а не просто картинами для любования и удовольствия немецких солдат — его раздражала.

Я тоже сел компоновать. Первая картина — «Известие», или «Письмо с фронта», у меня получалась, немецкий сентиментализм помогал выразить минорное настроение семьи, получившей похоронку. Николай компоновал орнаментальный фриз для столовой, Шипуля будет ему помогать, когда Николай начнет расписывать. Спор продолжался. Чем должно быть искусство? То ли это поиски композиции, цвета, фактуры, и не нужно задумываться над тем, кто ты и для кого работаешь; то ли за этими поисками должно стоять чувство, делающее искусство оружием борьбы? С композиций разговор перекинулся на наши планы, опять Сашка и Володя обвиняли меня, зачем отказался ехать в Мюнхен: