Одиночество в сети. Возвращение к началу - Януш Вишневский

– Конечно, помню! Прости, сынок, ты что же, похитил монашку?

– О том же спрашивала мама, – рассмеялся Якуб. – Что это вы такими святошами вдруг сделались? Не хотите монахиню в семье? – пошутил он. – Прости, что разочарую, но я не похитил ни одной кармелитки. В монастыре работала фирма, которая проводила реставрационные работы. Потому что это памятник, а Надя – специалист по этим делам. Если бы ты меня туда не послал, я бы никогда ее не встретил.

На кухне горели свечи. Надя сидела на табуретке у окна и откупоривала бутылку вина. Поставила два бокала на полу и сказала:

– А теперь садись и рассказывай. Все по порядку. Двенадцать минут – это для меня слишком мало. Начни с квантов. Вит неправ. Они – самое важное. Даже я это поняла, – добавила она, указывая на стул напротив.

Он не следил за временем, сколько он говорил, но уж точно больше часа. В какой-то момент Надя принесла ему бумагу, на которой делала наброски. Когда он закончил, весь стол, кусок подоконника и половина пола были устланы схемами, графиками, формулами в обрамлении его каракулей.

– Наука – это так клево, – сказала Надя, когда он замолчал и начал ходить по кухне, присматриваясь к своему произведению. – Удивительно, как тебе удалось столько впихнуть в такой маленький чемоданчик. Действительно, умение выбрать главное – большое искусство. Да и вообще, этот TED – прекрасная идея. Вы получаете ровно столько, чтобы разбудить аппетит.

Она встала, толкнула Якуба на стул и села ему на колени.

– Все, хватит с квантами. А теперь сними пиджак и займись своей женщиной. Как приятно, – прошептала она ему на ухо, оплетая руками шею, – слушать умного парня и знать, что этот парень, с которым ты сегодня ложишься в постель, – твой. Ты хотя бы знаешь, что во время выступления понижал голос? Иногда до баса. Очень впечатлило. Наверное, не только меня. Девушки в аудитории смотрели на тебя, как на икону.

На кухне стало душно. Они вышли на террасу и уселись в плетеных креслах. Надя сунула подушку под спину, расстегнула рубашку, положила ноги ему на колени и заговорила:

– Твой папа меня растрогал. Вы абсолютно не похожи друг на друга. Разве что немного в жестах. Он тоже щурит глаза, когда смущается. И такой же стеснительный. Может, расскажешь о нем побольше? Только о нем, а не о нем и о маме.

Он посмотрел на нее. Прекрасно понимал, что она имела в виду. На минуту задумался.

– Папа в каком-то смысле всегда остается в ее тени, – спокойно ответил он. – Хотя это не умаляет его важности. Может, он вообще никакой тени не замечает. Я могу себе это представить. Мне, например, в твоей тени очень даже уютно. В любом случае, для меня папа – что с мамой, что без мамы – всегда оставался тем же самым. Ее присутствие или отсутствие мало что значили. Когда мы ездили отдыхать на море, он часами копал со мной ямки, строил замки из песка, каждые десять минут окунался в холодные воды Балтики и заворачивал меня в полотенце, когда я, трясясь от холода, выходил на берег. Мама в это время лежала на шезлонге и читала книгу. Это отец бегал за моим велосипедом, когда пришло время, чтобы я научился ездить. Это он промывал мои разбитые коленки перекисью водорода и мазал йодом. Это он ходил на родительские собрания и в школе, и в гимназии, и в лицее. Это он убеждал тупых учителей, что никого я не хотел обидеть, что я или интроверт или гипервозбудимый, потому что я таким родился, и они должны радоваться, что я работаю с опережением программы… Короче, мы прошли через разные фазы. Было время, когда он хотел вылепить меня по своему образу и подобию. Отцам свойственно видеть в сыновьях обновленный вариант себя. А я в период юношеского бунта не хотел быть его копией. Во-первых, не разделял его взглядов. А во-вторых, я понятия не имел, откуда у него эти взгляды. С дочерьми совершенно по-другому. Дочек любящие папы воспитывают как принцесс. Когда те болеют, отцы предпочли бы болеть вместо них. Честно говоря, именно так вела себя мама в отношении меня. – Он громко рассмеялся. – Но, вернемся к отцу. Фаза отстаивания своих позиций в конце концов прошла. Сначала у него, и только потом у меня. Многое в отношениях между нами было продиктовано эгоизмом. Отец любит меня так же, как и мама, но долгое время он видел только мой идеализированный образ, полагая, что у сопляков нет взглядов, а если и есть, так это упрямство. Вот отец и считал, что моя непокорность – это глупое щенячье упрямство. Он так и не заметил, что я вырос. Сначала я был просто упрямым, но с какого-то момента у меня появились аргументы. Он не слушал их, а даже если слушал, то считал отрыжкой детства, которое вот только что, совсем недавно было: действительно, кого он учил кататься на велосипеде! Он решил, что у пацана в голове что-то не так. А поскольку в любви, особенно родительской, много эгоизма, то он перешел в наступление. Хотел дальше любить своего сына, образ которого придумал себе. Послушного. Он не хотел с ним спорить, что-то обсуждать, не хотел его убеждать и что-либо доказывать ему… Ну а я, – вздохнул он, – я был не лучше. Я хотел, чтобы мой отец оставался таким, каким я его знал раньше. Уступчивым, покладистым, всегда на моей стороне, всегда со мной выступает против… всего. Так началась война между нами, которую мы вели с помощью жестов, слов, упреков, молчания. Больше остальных от этой войны страдала мама. Даже не могу сказать, сколько раз ей приходилось посредничать в переговорах о перемирии. И с каждой из сторон на нее за это сыпались тумаки, потому что оба мы – и отец, и я – относились к ней как к предательнице. Это была очень глупая война. Ведь какие из нас враги. Когда отец уезжал, и я не видел его с завтрака или с ужина, спрашивал маму, как бы невзначай, когда он вернется и что у него. А когда я исчезал больше чем на двое суток, он, в свою очередь, расспрашивал ее обо мне под любым предлогом. Мама мне об этом рассказывала. Конечно, под большим секретом. К счастью, эта война продлилась не слишком долго. Хотя официально на мировую мы так и не пошли. Мы просто оставили свои попытки изменить друг друга. Наверное, все-таки лучше любить так,