Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова

Судьба позволила. Пять лет нам было даровано. А теперь я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля.

Не может быть, чтобы ты не расшифровал моих намерений. Они окутывали мою фигуру терпким облаком аромата основного инстинкта. Или… все вышло уж больно кинематографично?

Я вылезла из метро аккурат в полночь, когда и положено появляться морокам и нечисти, и ты протер замыленные глаза, потряс головой, и я сказала: «Да я это, я, Илюша», — но ты правильно возразил: «Ты? А зачем?».

— За кем, — сказала я пересохшим ртом. Искреннее некуда. — Честь имею пригласить тебя в гости.

— Инна, можно в другой раз — я ужасно устал, и мне добираться на другой конец столицы…

— Илья, когда женщина приглашает мужчину в гости в этот час, она, наверное, не думает, что ему придется добираться домой на другой конец столицы!

— Что ты говоришь?

— То, что ты слышишь.

Мы любили переговаривать некоторые моменты начала совместной жизни. От этого теплело на душе и замирал в диафрагме живой комочек блаженства. Гладя мою спину хозяйским движением, перебирая позвонки, щекоча шею, ты посмеивался в темноте: «Думал, сейчас все тебе выскажу: „Милостыня! Подачка! Прихоть! Обойдусь!“. Это были первые слова, которыми я хотел ответить на твой призыв. Должно быть, я слишком долго ждал его, Инна! Должно быть, я уже не верил, что это возможно…» А мне зацепило рассудок другое: как моя рука, словно работая автономно, легла на мужское запястье, скользнула в глубь рукава и там присосалась пиявкой к локтевому сгибу, чтобы не сумел стряхнуть меня, потому что я бы не пережила этого. Клянусь! — весь вечер, пока я готовила тебе роскошную встречу, болело сердце, и не привычной мне уже невротической болью, а так панически… Оно сигналило: единое грубое слово от Ильи Шитова — инфаркт миокарда. Ибо жить незачем.

— Извини, но я тут подумала… — произнесли мои губы. — В общем, я все приготовила и без тебя не уйду.

— А меня ты спросить забыла? Может быть, я уже не хочу идти к тебе? — сказал ты, и сердце бултыхнулось у меня в грудине, и стало тяжко дышать. Я спазматически сжала твой локоть. Мы заспорили. Слава богу, мы заспорили! Ведь ты бы мог просто оттолкнуть меня…

Мы спорили возбужденным шепотом, громче крика, пока сдавали смену, пока ты относил в отделение оружие — я и туда с тобой поперлась, стенку подпирала в коридоре, ловя на себе отдаленные подхихикивания других милиционеров, пока шли до метро и я все еще не была уверена, какую ветку ты предпочтешь. Я выдвинула последний аргумент: «В конце концов, до меня гораздо ближе…» — а ты тоскливо повторял: «Инна… Как-то все не так…» Но мы вылезли на Сухаревке, в обмене шпильками дошли до подъезда, поднялись по лестнице, прошли по коридору — ты велся в поводу, не умея или не желая отвязаться, — и наконец дверь угловой комнаты придушенно скрипнула и подалась. И потолочная лампочка осветила обильно накрытый стол. «Будто праздник», — желчно заметил ты, а я парировала: «Не будто, а праздник. Раздевайся».

Ты был бы не ты, если б удержался от реплики: «Совсем?» — медленно стаскивая дубленку. И что я, одурев от счастья, ответила? «Как тебе угодно!»

— Неужели теперь не врешь? И не сбежишь?

А я только голову запрокинула, ловя твои губы…

Ужин был съеден поутру. И после завтрака я спросила:

— А вечером?..

— Давай подождем знамения, как нам поступить… — отомстил ты.

Сердце снова пропустило удар.

— Но?.. — трепыхнулась я.

— Думаю, что приду… Давай подождем вечера…

Ты не пришел.

Ты не знаешь, чего мне стоили эти две недели. Я не могла работать! Слышишь, Илья? — не могла я работать, я, ишак, робот, станок с ЧПУ, не бросавшая ручку (затем клавиатуру) в дни, когда от меня ушел Пашка Дзюбин, когда мне подбросили ребенка, когда я проходила через мучительное бюрократическое оформление удочерения, а ночами укачивала слабенькую, плаксивую Ленку, словно понимавшую всем своим невеликим тельцем, что мама от нее отреклась, когда мы развелись с Багрянцевым, когда первые месяцы в Москве я голодала и перебивалась стихийными гонорарами, когда уволилась из «Сей-Час-Же», напряженным ожесточением воли удерживая себя от финального разговора «по душам» с любимой начальницей Галиной Венедиктовной, когда разругалась со своим любовником — главным редактором портала «Ля-русс. ру» и думала, что он меня и с должности попросит (к его чести, он оказался намного умнее, предложил дня через три размолвку и постель забыть, а деловые отношения к столкновению характеров не примешивать, и мы до сих пор хорошие друзья и коллеги, но сейчас мне не поможет ни друг, ни коллега)…

Я не могла писать материалы ни о чем, я путала двери, забывала телефоны, теряла вещи, садилась не на те поезда в метро, искала по всей редакции, кто и зачем подложил мне на стол листок с непонятным текстом, пока его не перевернули и не ткнули в нос моей же рукой записанный на чистой стороне номер мобильника… Я огребла несколько выговоров за сорванные встречи и ненаписанные тексты, за дурацкие комментарии, взятые по телефону. Я ничего не ела, только пила очень крепкий кофе — без него я бы не поднялась утром с койки, где лежала без сна, таращась в потолок и заново переживая каждое соприкосновение той ночи. Я не звонила домой — почти забыла о своей дочке. Я грубила матери, когда она вызывала меня, беспокоясь из-за долгого молчания. Я бросалась к аппарату, стоило ему поперхнуться трелью, в одном уповании — услышать тебя. Чей-то другой голос в трубке воспринимался глубочайшей личной обидой! В офисе, в метро, в магазине, в постели я сжимала в руке мобильник и, как только он начинал вибрировать, срывала крышечку, чая твоего звонка, — но это был неизменно не ты, и я обрывала разговор. Стоило на миг расстаться с мобильником, и посторонние звуки (скажем, сигнал клаксона) казались мне пропущенным сигналом твоего контакта. Я пила валерьянку, кордарон, настойку боярышника, сосала нитроглицерин и валидол плюс внутрь еще половину ассортимента аптечного пункта — не помогало. Сердце каждую полночь устраивало «панические атаки», и я всерьез ожидала, что следующее нарушение ритма навсегда успокоит идиотку Степнову. Я узнала, какова на вкус, цвет и запах бессонница, от которой умер Юкио Мисима. Я похудела, спала с лица и почти перестала краситься — наносить призрачный макияж меня заставляла лишь вера увидеть тебя. Скажем, тебя перебросят караулить «Сухаревскую»… Я каждый день просчитывала «за» и «против», что первая встреча наша была последней.

А почему я не ехала на «Третьяковскую», где мы столкнулись? Да ты же задаешь риторический вопрос, ответ прекрасно ведом тебе… Я заслужила твой пинок в преисподнюю… Я, наверное, заслужила и то, что сейчас у меня во рту кляп, а на шее петля…

Ты появился через две недели, когда из мартовской слякоти уже выплывал пронзительно-солнечный, асфальтово-проталинный апрель. Появился без предупреждения, но безошибочно определив время. Я рано оказалась дома. Я не могла «пойти развеяться», как сама же советовала своим утопавшим в слезах подругам, как делала при личной драме… кой черт, драме! Водевилями выглядели все предыдущие расставания! Я сидела на кровати подавленная и в слезах — они точились из глаз и не приносили облегчения. Я не думала ни о Пашке, ни о дочери, ни о матери, ни о службе. Думала, как сильно я, овца драная, обидела мужика, что любил меня на расстоянии десять лет! И кто-то позвонил во входную дверь, а я не сочла, что это может касаться меня, и соседка по коммуналке, бабка Софья Кирилловна прошаркала по коридору с большим опозданием, открыла дверь и неразборчиво забормотала: «Дома, кажется… Но странно, не выходит… Угловая дверь, постучите… Уж не знаю, где может быть…» В угловую дверь постучали, и я не успела вытереть слез, клацнула замком — Горгона Горгоной! — и прямо в мокрые мои глаза попал пучок солнечной энергии.