Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

Я нежно обрабатываю рану.

– Я теперь умру?

– Еще чего! Рана не настолько серьезная. Но я понимаю, что это больно.

На самом деле я в тревоге: боюсь инфекции, шрама, селекции. Сама рана ее не убьет, а вот последствия – могут. Я подавляю эти тревоги, которые отвлекают мое внимание и гасят смекалку. Я втираю в Данкин лоб антисептик.

– Завтра достанем еще, – заверяю я.

* * *

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мой желудок ворчит весь день. Суп плещется в животе, словно неприкаянные океанские волны. Данка слаба, я вижу, что голова у нее болит, но с работой она справляется. Вечером я меняю хлеб на новую порцию мази, накладываю ее на порез и отправляюсь в уборную. Именно там распространяется информация и производится всяческий обмен. Мне недостает Эрны, и на пару мгновений становится жаль, что у меня нет никого, с кем можно поговорить, поделиться своими тяготами.

– Слышала? – говорит девушка рядом. – Будет большая селекция. Они хотят расчистить лагерь.

Другой голос подтверждает:

– Нас здесь слишком много.

В блок я возвращаюсь оцепеневшей. У меня в голове нет ничего, кроме этих слов, повторяющихся вновь и вновь, как детский стишок: «Будет большая селекция, нас здесь слишком много». Словно зудящее место, которое не можешь почесать, слова разъедают мое молчание. Это зловещая тайна, этим бременем не поделишься. Я чуть ли не жалею, что узнала ее. Тревога за Данкин шрам подрывает мой боевой дух. Если заметят порез, то ее отберут, а он так медленно заживает. В голове все кипит, я думаю одновременно обо всем сразу и ни о чем.

Мы идем за Эммой, но работе мешает погода – это наша вторая осень. Здесь не бывает выходных из-за дождя или снега: я уже это знаю. Они все равно будут стоять и наблюдать, как мы изо всех сил стараемся таскать кирпичи, копать, строить. Мы возвращаемся с работы, наши руки и ноги все в волдырях от постоянной сырости и холода; мы ждем, пока нас сосчитают, пока дадут чай, хлеб, здесь всегда если не работаешь, то ждешь.

Эсэсовцы возбуждены больше обычного. Хлысты и дубинки идут в ход чаще, и колотят они нас без всякого повода. Работа еще труднее, а рабочий распорядок еще строже. Словно они заранее хотят перед большой селекцией отсеять непригодных. Я разглядываю бесконечные шеренги женщин, моих товарок по несчастью. Таких толп я в лагере еще не видела. «Нас здесь слишком много». Интересно, что чувствуют нацисты, когда им не удается убить нас быстро, загнав до смерти работой? Интересно, они вообще что-нибудь чувствуют?

Эсэсовцы вышагивают вдоль наших шеренг, пересчитывая вечерний состав и отмечая, кто сегодня рухнул без сознания или умер. На женские колонны опускается безмолвие. В лагерь прибыл доктор Менгеле. Мы знаем, кто это такой, о нем ходят слухи. Он стоит перед нами, прославленный ангел смерти. Трудно поверить, что такой приятный с виду человек занимается тем, о чем говорят.

Один из эсэсовцев жестом приказывает некоторым встать в стороне от остальной группы. Мы с Данкой оказываемся в их числе. Менгеле неспешно прохаживается, выискивая самые здоровые, физически крепкие экземпляры. Я надеялась на это: он иногда отбирает людей для внутрилагерной работы – вроде той, которой сейчас занимаются Эрна с Фелой. Возможно, это наш счастливый день – тот день, когда мы сможем покинуть Биркенау. Он ходит мимо нас с видом мясника, осматривающего свое мясо.

Он указывает на меня, но Данку минует. Я выхожу перед строем, отдаляясь от сестры. Данку забраковали наряду с остальными, негодными экземплярами. Поверка завершена. Тысячи женщин торопливо расходятся по блокам, чтобы там урвать свой хлеб и спальное место на полке.

Мы шагаем от жилой части построек к карантинному блоку. Обернувшись, я успеваю мельком взглянуть на сестру, и язва в моем желудке разрастается с каждой минутой. Тревога из-за отсутствия Данки рядом невыносима. Мне неведомо, ведут нас на жизнь или на смерть. Но я знаю, что смогу выполнить свое обещание, только если все время буду рядом: каждый миг слишком много всего может случиться. У меня нет никаких мысленных колебаний по поводу обязанностей перед сестрой; клятва – движущая сила любых моих действий.

В карантинном блоке нам выдают по стандартной пайке хлеба. Никто ничего не говорит и не выдвигает гипотез – что это за бригада, в которую нас собрали. Девушки, отобранные вместе со мной, укладываются по полкам, не говоря ни слова, а я тем временем стараюсь затеряться на заднем плане, чтобы никто не заметил, как я выйду.

Снаружи караулит Эрика с листом бумаги, где записаны наши номера. В этом мне повезло, хотя все равно есть вероятность, что она не станет оказывать мне никаких услуг. Но на вероятности мне плевать. Я прямиком направляюсь к ней.

– Можешь помочь? Я отдам пайку хлеба, если удастся забрать сюда и мою сестру. – Я пихаю ей в руку всю свою еду.

Эрика смотрит на меня, как на сумасшедшую. Но решимость в моих глазах убеждает ее, что я серьезно.

– Какой у нее номер? – Она берет хлеб и проворным движением опускает его в карман.

– 2779. – Я затаила дыхание. Вид у нее искренний. Похоже, ей не все равно, но наверняка знать нельзя. – Можно, я приведу ее в карантин? – робко спрашиваю я.

Эрика быстро озирается по сторонам, оценивая обстановку.

– Давай, веди.

– Но нас тогда будет больше, чем нужно. Как ты с этим разберешься?

– Не твое дело, – бросает она. – Hau ab!

Я послушно исчезаю и, сливаясь с темнотой, пробираюсь к нашему блоку. Данка ждет меня сразу за дверью. Только ее глаза выдают тот ужас, в котором она пребывает. Я хватаю ее за руку, как в детстве.

– Я устроила, что ты теперь тоже в той бригаде.

– Как?

– Пошли.

Шагнув в ночь, мы через лагерь прокрадываемся назад, к карантину. Лучи прожекторов обшаривают ограды, выискивая камикадзе, задумавших самоубийство. Мы движемся, словно призраки, стараясь не попасться под луч, прицел или на глаза охранникам на вышках.

Эрика ждет снаружи. Мы не бросаемся к ней, а ждем в темноте, пока она не подаст сигнал. Она слегка, в полкивка, опускает подбородок и поворачивается к нам спиной. И мы влетаем в дверь – туда, где безопасно. Осторожно, чтобы никого не потревожить, мы на цыпочках прокрадываемся к полке, находим место и залезаем на доски. Я натягиваю одеяло на себя и Данку и обнимаю сестру. Мне хочется изгнать демона сновидений, крадущего сон у нашего измученного разума. Хочется дать отдохнуть своим усталым костям и положить конец нескончаемым тревогам, стучащим в голове, словно камушки в погремушке.

Впервые за полтора года нам не нужно строиться на поверку. Утром приносят чайник чая, и начинается ожидание.

В обед нам дают суп, и после этого мы весь день сидим в ожидании ужина, прислушиваясь, в отсутствие других занятий, как ворчат наши желудки. На работу, слава богу, идти не нужно, и я стараюсь извлечь из этой краткой передышки максимум пользы. Мы не в настроении говорить с другими, а те не расположены говорить с нами. Первый день карантина мы спим.