Вечный сон - Анастасия Вайолет

всей возможной силой. Затем с шипением отходят и бьются вновь. Где-то в холмах танцуют ачкийини, и, если Анэ захочет, она сможет выхватить среди волн и стука камней их бьющиеся друг о друга кости.

Где-то в стороне Апитсуак разводит костер. На этот раз здесь собралось человек двадцать – те, кто не побоялся подойти поближе к буре, и те, у кого не было никакого выбора. Анэ переводит взгляд с одного лица на другое – на них отпечаталась одна общая боль. Она вдруг понимает, что эти люди наверняка вместе росли, знали друг друга с детства, знали всех своих родственников, и жизни их были неотделимы друг от друга. Анэ знала каждого из своих соседей по хижине – знала их имена, лица, разделяла все их эмоции и привычки… но очень редко общалась. Она для всех была чуждой дочерью ангакока, к которой страшно подходить.

А все, кто стоит теперь над разгорающимся костром, – друг другу настоящая семья. По крайней мере, ей хочется в это верить.

– Готово, – говорит Апитсуак, и люди подходят ближе.

Все взгляды прикованы к веселым язычкам пламени.

Анэ не может не увидеть в них руку отца и бледно-зеленый пучок буковника. Светящиеся глаза духа-помощника и его разлагающееся тело, погруженное в костер. Черное пламя, вспыхнувшее над белым снегом.

Каждый из людей по очереди кидает в огонь какую-то еду. У кого-то в руках она различает полоску мактака и тут же опускает голову. Огонь шипит, вспыхивает, разгорается все сильнее от попавшего на него животного жира.

А шипению его вторит тихий шум – такой, что слышит его, кажется, только Анэ. Земля под ней едва заметно дрожит, и что-то злое вбивается ей в уши, оседает на коже – ощущение, от которого немедленно хочется отмыться.

– Ака была хорошей, – подает голос кто-то из мужчин. – Родила мне двух прекрасных сыновей. Помогала, когда я получил травму и не мог работать. Любила рисовать. Все всегда успевала… никогда не болела даже…

– Туэ, мой милый мальчик.

– Прости меня, Талигсак… прости, я не смог тебя защитить.

Голоса, полные дрожи и боли, эхом отзываются у нее в голове. Анэ молча смотрит, как люди продолжают подпитывать костер, слушает, как бормочут они отрывочные воспоминания и извинения. И сквозь шипящее пламя, сквозь глухие голоса думает лишь об одном: о чем будут говорить после ее смерти? Разожжет ли кто-то для нее костер? Будут ли вспоминать как ангакока, убившего Седну, или как девочку, что не смогла остановить ритуал? Похоронят ее как Анэ или Анорерсуак? Вопросы, бившие точно в сердце, растворялись в огне.

Она убьет Седну. Вернется домой. Вместе с отцом она вернется в их хижину, дождется весны и подставит лицо ярким лучам солнца. Снимет налипший от пота и покрытый снежинками анорак. И все встанет на свои места.

Она переводит взгляд на Апитсуака, стараясь рассмотреть каждую черту его лица. Она знает, что это может быть их последний вечер.

Кто-то из мужчин вытаскивает обгоревшую деревяшку и медленно проводит ей по воздуху. Он подходит к каждому человеку – проходит и мимо Анэ, на мгновение встретившись с ней взглядом и тут же опустив голову. Наконец, когда все заканчивают говорить и доедают скудную пищу, тот же мужчина старательно тушит костер.

Апитсуак подходит к Анэ и вопросительно смотрит ей в глаза. Она кивает, как бы говоря – все хорошо, я не чувствую рядом никаких злых духов.

– Сохрани силу ангакока, когда я уйду, – говорит Анэ задумчиво и тихо, – я не знаю как, но сохрани. Я… я не знаю, кто будет сдерживать эти силы, если мы оба сдадимся.

Апитсуак медленно проводит ладонями по лицу.

– И я не знаю, – говорит он так грустно и обреченно, что Анэ не находит для него ответа. Ей нечего противопоставить такой грусти.

Она научилась забирать детей у иджираков, но не научилась общаться с людьми.

– Ты правда хочешь убить Седну? – шепотом спрашивает Апитсуак.

Анэ оглядывается – мужчины вокруг медленно опускают камни на тела.

На этот раз погибли те жители, чьи дома разрушили катутаюки. Две семьи. Трое детей. Анэ не помнит, девочки или мальчики, – их тела плотно закрыты оленьей шкурой, темной-темной, через которую нельзя разглядеть ни один кусочек кожи. Но в этих темных фигурах Анэ отчетливо видит одну и ту же маленькую девочку – до тех пор, пока совсем не может на них смотреть.

– Я хочу домой, – протягивает Анэ. – И я не знаю, что мне с этим домом делать. Но мне точно нужно туда вернуться. Я… я провела здесь слишком много времени.

– Прошло всего несколько дней.

– Нет. Прошла жизнь. И я от нее устала так… так, что ты не представляешь, – с выдохом заканчивает Анэ и тут же опускается за тяжелым черным камнем. Смахивает с него белый слой снега и аккуратно кладет на ближайшее тело, стараясь на него не смотреть. Тел почти уже не видно, но как бы Анэ ни хотела перестать представлять людей, завернутых в оленьи шкуры, – она не может.

– Анэ.

Апитсуак легонько берет ее за руку и заглядывает в глаза. Смотрит серьезно, обеспокоенно. Анэ хочется отстраниться, но пока молчит.

– Тебе не нужно убивать богиню.

– Возможно, и не нужно, – тихо говорит она и отталкивает парня от себя.

Чтобы не встречаться с ним взглядами, Анэ берет в руки очередной камень и кладет его на тело. Но все тела уже покрыты ими полностью. Она ловит на себе опасливые взгляды людей и побыстрее разворачивается к поселку.

Шагая к домам, Анэ вместе с хрустом снега слышит тяжелые шаги и тревожное дыхание Апитсуака. Он следует за ней снова и снова. Только теперь, наблюдая, как крупнеют и приобретают четкие очертания разноцветные дома, Анэ вновь задается вопросом: почему Апитсуак всегда с ней? Почему Анингаак не задал ей почти ни одного вопроса, а сразу начал учить обращаться с бубном?

И почему именно с ее приходом в это время начались бури, духи и смерть?

Все те вопросы, которые она тщательно отодвигала как можно дальше от себя, от которых отмахивалась как от налипшего на волосы снега, теперь восстают перед глазами, мешая двигаться вперед. Справа воет ветер, и только яркие пятна домов служат ей ориентиром – но ничто не волнует ее. Ноги двигаются, а мысли завывают, бесчинствуют в голове подобно танцующим скелетам.

Вечный сон

Комната Анингаака погрузилась в глубокую, мерцающую темноту. Анэ едва различает в ней смутные очертания разноцветных одеяний, шкур и черепов. Но чувствует, что