Вспомни о Флебе - Иэн Бэнкс

Едоки поддерживали огонь в кострах, приносили новые дрова, а потом разошлись: кто ушел в палатку, кто уселся у огня, кто, взяв сделанную кое-как корзину, отправился куда-то с двумя-тремя другими – видимо, собирать новый мусор, который они потом попытаются съесть.

Когда солнце уже почти зашло, господин Первый присоединился к пяти тихим Едокам, сидевшим вокруг костра, на который Хорза уже устал смотреть. Изголодавшиеся люди почти не обращали внимания на мутатора, но господин Первый подошел и сел рядом с человеком, привязанным к шесту. В одной руке у него был маленький камень, в другой – несколько из искусственных челюстей, которыми днем пользовался Фви-Сонг, обгрызая Двадцать Седьмого. Господин Первый принялся начищать и затачивать зубы, разговаривая одновременно с другими Едоками. Когда двое из них удалились в свои палатки, господин Первый зашел Хорзе за спину и развязал тряпку, закрывавшую ему рот. Хорза принялся дышать ртом, чтобы избавиться от неприятного вкуса, и двигать челюстью. Он поерзал, пытаясь ослабить накапливающуюся боль в ногах и руках.

– Удобно? – спросил господин Первый, снова присаживаясь рядом с Хорзой.

Он продолжил затачивать металлические клыки, поблескивавшие в свете костра.

– Бывало и лучше, – сказал Хорза.

– Но будет и хуже… друг. – Последнее слово в устах господина Первого прозвучало как проклятие.

– Меня зовут Хорза.

– Мне все равно, как тебя зовут. – Господин Первый покачал головой. – Твое имя не имеет значения. Ты не имеешь значения.

– У меня тоже складывается такое впечатление, признался Хорза.

– Неужели? – сказал господин Первый. Он встал и подошел поближе к мутатору. – В самом деле? – Он пощелкал челюстью, что была у него в руке, и ухватил ею Хорзу за щеку. – Думаешь, ты такой умный, а? Думаешь, тебе удастся выкарабкаться? – Он пнул Хорзу в живот – у того перехватило дыхание, он закашлялся. – Видишь – ты не имеешь никакого значения. Ты просто кусок мяса. Как и все. Просто мясо. И к тому же, – он снова пнул Хорзу, – боль нереальна. Это все только химия, биотоки и всякое такое, верно?

Хорза охнул: его болячки заныли.

– Да, верно.

– Ну вот и отлично, – ухмыльнулся господин Первый. – Не забудь об этом завтра, понял? Ты всего лишь кусок мяса, а пророк – кусок покрупнее.

– Ты… ты, значит, не веришь в существование душ? – неуверенно сказал Хорза, надеясь, что не получит очередного пинка.

– Пошел ты со своими душами, незнакомец, – рассмеялся господин Первый, – лучше тебе надеяться, что ничего такого не существует. Есть Едоки от природы, и есть те, кто обязательно будет съеден, и я не думаю, что у них разные души. А поскольку ты явно из тех, кого едят, то лучше тебе надеяться, что ничего такого нет.

Поверь мне, для тебя это лучше всего. – Господин Первый взял тряпку и снова завязал ею рот Хорзы. – Для тебя, друг, лучше, если никаких душ вообще нет. Но если все-таки выяснится, что у тебя есть душа, ты вернись и сообщи об этом мне, чтобы я хорошенько посмеялся. Договорились?

Господин Первый потуже завязал узел, притянув голову Хорзы к шесту.

Помощник Фви-Сонга закончил точить сверкающие металлические зубы и заговорил с другими Едоками, сидящими вокруг костра. Спустя какое-то время все разошлись по маленьким палаткам, покинув Хорзу, которому оставалось только смотреть на затухающие костры.

Волны шуршали, набегая на берег, звезды неторопливо посверкивали в небесах, вдалеке была видна яркая полоса света – дневная сторона орбиталища. В сиянии звезд и орбиталища виднелись безмолвные, застывшие в ожидании очертания шаттла Культуры: его открытые задние двери казались Хорзе пещерой, темной и безопасной.

Хорза уже попробовал на прочность узлы, связывавшие его руки и ноги. Вытащить запястья не удастся – веревка, шпагат или что уж у них там было, постоянно затягивалась на нем, и если бы даже ему удалось немного ослабить путы, то слабина тут же исчезла бы. Видимо, веревка, высыхая, давала усадку, потому что ее намочили, перед тем как связать Хорзу. Трудно было сказать, так ли это. Он мог бы ускорить выделение кислоты своими потовыми железами в тех местах, где веревка касалась его кожи, и, пожалуй, это стоило попробовать. Но даже долгой ночи Вавача, вероятно, было недостаточно, чтобы получить какой-то результат.

«Боль нереальна, – сказал он себе. – Дерьмо собачье».

Он проснулся на рассвете одновременно с несколькими Едоками, которые медленно направились к воде, чтобы ополоснуться в прибое. Хорза замерз. Он начал дрожать, как только проснулся, – он знал, что температура его тела намного упала за ночь, когда он находился в легком трансе, необходимом для преобразования клеток на запястьях. Он натянул веревки, проверяя, не образовалось ли слабины, не надорвались ли волокна или жилы. Ничего такого – только руки стали болеть еще сильнее в тех местах, где капли пота падали на участки кожи, не изменившиеся и потому неспособные противостоять кислоте, которую вырабатывали потовые железы. Несколько секунд это беспокоило Хорзу: он вспомнил, что если придется выдавать себя за Крейклина, то отпечатки ладоней и пальцев должны быть такими же, как у капитана «ТЧВ», а потому превращение кожи должно проходить в идеальных условиях. Но он тут же посмеялся над этими заботами. Какой смысл думать о завтрашнем дне, если можешь не дожить до конца сегодняшнего?

Он подумал, не покончить ли с собой. Это было возможно – требовалась лишь небольшая внутренняя подготовка; он мог убить себя с помощью одного из собственных ядовитых зубов. Но пока оставалась хоть какая-то надежда, Хорза не мог заставить себя думать об этом серьезно. Он спрашивал себя, как относятся к войне люди Культуры: считалось, что они тоже способны выбирать смерть, хотя и утверждали, что их способы самоубийства сложнее, чем простое отравление. Но разве они могут противиться смерти – эти мягкие, избалованные тишиной и миром души? Он представил, как люди Культуры сражаются, как прибегают к автоэвтаназии почти сразу же после звука первых выстрелов, с появлением первых ран. Он улыбнулся при этой мысли.

Идиране могли впадать в смертный транс, но пользовались им в случае крайнего позора и бесчестья, или когда дело их жизни подходило к концу, или если им угрожала болезнь, в результате которой они становились калеками. И в отличие от Культуры – или мутаторов – они в полной мере чувствовали боль, не смягчаемую никакими вмонтированными в гены ингибиторами. Мутаторы рассматривали боль как некий рудимент своей эволюции из животного состояния, обитатели Культуры просто боялись ее, а вот идиране относились к ней с неким горделивым презрением.

Хорза обвел взглядом берег. За двумя большими каноэ стоял шаттл с открытыми задними дверями. На вершине его две цветастые птицы совершали свои птичьи ритуалы. Хорза некоторое время наблюдал за ними, а лагерь Едоков тем временем постепенно пробуждался, и утреннее солнце становилось все ярче. Из рощицы поднимался туман, высоко в небе висело несколько облачков. Зевая и потягиваясь, из своей палатки вышел господин Первый, вытащил из-под мундира тяжелый пулевой пистолет и выстрелил в воздух. Видимо, это было сигналом для всех Едоков проснуться и приступить к своим дневным обязанностям, если они еще не сделали этого.