Богадельня - Генри Лайон Олди

Даже Святого Писания…

Тем больший интерес вызывали наличествующие тексты. Отнюдь не крамола или ересь, как следовало предположить, исходя из отсутствия канонических работ. Часть рукописей цистерцианец превосходно знал, о других слышал, третьи видел мельком. Четвертые встретились впервые. Здесь бок о бок хранились свитки, чей возраст исчислялся веками, и относительно новые инкунабулы: всего около сотни. Некоторые догадки, похоже, начали подтверждаться, но высказываться определенно было пока рано.

Зато идти спать – поздно, но надо.

– Господь Всевышний – моя опора!

Дождь, и град, и пуста сума…

Приют неблизко, покой не скоро,

Ах, в пути б не сойти с ума!..

Подходя к дормиторию, монах столкнулся с незнакомцем. Темнота мешала как следует рассмотреть чужака. Мужчина, одет на мавританский манер: длиннополый халат, плащ-марлотта, чалма… Радушно поклонившись, «мавр» произнес – нет, скорее выплеснул на монаха певучую фразу.

– Простите… – растерялся фратер Августин, ничего не поняв. – Я не местный…

«Мавр» умолк. Нахмурился. И вдруг звонко хлопнул себя ладонью по лбу.

– Это я молю о прощении, о брат мой! Успехов в Науке Разумного Поведения!..

На этот раз монах все прекрасно понял. А человек растворился в тени базилики. Цистерцианец мог голову дать на отсечение: «мавр» повторил свою первую фразу, причем язык остался прежним. Лишь чуть-чуть сместил некие едва уловимые акценты. Еще одна загадка? Впрочем, Душегуб предупреждал и советовал хранить спокойствие.

Последовав мудрому совету, фратер Августин отправился дальше.

– …А вот и яичница! О, да вы уже здесь…

Глазунья возникла из дверей кухни в облаке вкусного пара, с трудом неся перед собой увесистую сковороду. Раскрасневшаяся, веселая, пышущая жаром, она показалась Виту на удивление милой. Словно мамка, когда у печки хлопочет, вкусненькое варит-парит… А Глазунья (которая со сковородой), вооружась здоровенным ножом, уже нарезала кусками глазунью (которая на сковороде). Держалась она заправской стряпухой: вчерашняя безумица сгинула. Вит подождал, пока Матильда закончит, отложит ножик в сторону…

– Это тебе…

Протягивая девушке цветок, он явственно ощутил: уши становятся пунцовыми.

Глазунья присела в смешном реверансе:

– Ой!.. спасибо!.. Нет, правда, спасибо! Красота какая! Где ты его нашел?

– На скале… – Вит почувствовал, что сейчас сгорит со стыда. Сломя голову кинулся за стол, притворясь, будто умирает от голода; ухватил кус яичницы, второпях целиком сунул в рот. Обжегся. Из глаз брызнули слезы. Фратер Августин строго посмотрел на мальчишку, но выговаривать не стал. Прочел коротенькую молитву, осенив стол Святым Круженьем, после чего приступили к трапезе.

Завтрак Матильде удался на славу. Троица мужчин расхвалила стряпуху до небес – Глазунья даже засмущалась, чего раньше за ней не водилось.

– Тело ублажили, о душе святой отец позаботился… – Мейстер Филипп аккуратно отер губы платочком. Вынул из-под стола два кожаных футляра, жестом кудесника извлек из первого цитру. – Хорошо бы теперь сердце согреть. Что скажешь, милочка?

– Я?! Я чуть-чуть…

– И я чуть-чуть, – улыбнулся Душегуб. – Значит, получится отличный дуэт. Итак?

Из второго футляра он достал новомодную альтовую виолу. Установил перед собой, придерживая сверху за широкий гриф. Смычком коснулся струн… Печальная мелодия, спотыкаясь с непривычки, растеклась по трапезной; слегка запоздав, к ней присоединилась цитра Матильды, и два инструмента пошли рука об руку, тихонько ведя беседу. Только разговор выходил, как у заики с шепелявым. Оба разумны, да жаль, косноязычны. Звуку временами было тесно, смычок заставлял басы поскрипывать. То виола, то цитра на миг запинались, рассыпая мотив сухими крошками, но вновь спешили вернуться в общее русло – стылая осенняя (…жухлые листья мечты: вдаль…) река текла, петляя в теснине круч, дребезжа льдинками на перекатах…

В общем, у дуэта выходило пока не очень. Хотя душевно.

– «Lamento di Tristano», – тихо, сам себе, пробормотал монах, едва последние отголоски умолкли под сводами. В груди щемило тайное чувство стыда: будто подглядывал в щелку за первой ночью любовников. Юных, неопытных – смущенье поцелуев, наивность ласк, пальцы дрожат, дыхание срывается, но страсть творит чудеса, подменяя опыт невинностью, которая иногда порочней любой искушенности.

Откуда явилось такое странное сравнение, монах не знал.

Матильда встряхнула головой, гоня грусть прочь. Ловко пристроила в волосах подаренный Витом цветок и вдруг обернулась к юному кавалеру:

– Вит, а ты на чем-нибудь играешь?

– Не-а, – растерялся мальчишка. – Я это… я в «хвата» бацаю…

– Ладно, в «хвата» еще сбацаешь. А пока…

Пальцы вновь легли на струны. Под своды трапезной величаво вступил радостный и одновременно торжественный «Basse danse La Brosse». Виола мейстера Филиппа заторопилась подхватить. Музицировали всего двое – неумело, сбивая ритм, наслаиваясь случайными диссонансами, но цистерцианцу с Витом казалось: в рефектории играет малый оркестр… откуда-то явилась, то и дело фальшивя, труба, плеснула золотой волной, упала, сорвалась на смешной щенячий визг… Чудеса! А Матильда, не доведя тему до конца, перескочила к другой. Безудержное веселье «Trotto» захлестнуло залу; Душегуб опаздывал с аккомпанементом и потихоньку (…пламя свечей дрожит от сквозняка…) отложил смычок. Но этого никто не заметил. Как и того, что в трапезной объявился новый слушатель. Был он высок, статен, с русой бородкой кольцами, и одет не по погоде: теплынь вокруг, а на госте – полушубок нараспашку, кафтан на вате, шаровары алого сукна. В руке шапка соболья. Оружья при госте не наблюдалось…

Стоял себе человек у двери. Смотрел. Слушал. Ухмылочку в усах катал.

И вдруг не удержался: в пляс пошел! поплыл! полетел! Вприсядку, коленцами, орлом, лебедем! – мало что искры не летят. Может, и не великий плясун, как Душегуб с Матильдой – музыканты. Зато полы вразлет, шапка под ноги, полушубок на пол, да сапогами их, сапогами, каблуками наборными – зверя-соболя, седую лису! Эх, душа, ходи-приговаривай! Тут-то уж все гостя заметили. У Вита кусок в горле застрял: эдакое добро топтать! Не нравится? – подари, отдай, но зачем портить?! Матильда сбилась, еле-еле плясовую до конца довела.

Раскраснелся гость, разрумянился.

– Привет честной компании!

Выговор мягкий, чужой. Только сразу видно: веселый человек. Глянешь на него – самому улыбнуться хочется. А Душегуб уже навстречу: обниматься лезет, по плечам хлопает. И как бы невзначай в сторонку отвел.

– Что, Филипп? Вижу, решился?

– Решился, Костя. Такой случай упускать грех…

– Ясно. На то и Совет, чтоб советы давать, а поступать всяк по своему разумению волен. Сказать по чести: сомнительна затея твоя. Раньше тебе говорил и сейчас скажу. Но помочь – помогу. Ежели ладить избу, так на совесть. Мальцу, разумею, пестуны нужны?