Мусорщик - Андрей Константинов

Зверев побледнел. Он резко выбросил руку и схватил Медынцева за галстук. Банкир пытался отшатнуться, но у него не получилось. Наматывая галстук на руку, Зверев тянул его к себе.

— Сашка! — предостерегающе крикнул Андрей, но Зверев не слушал.

— Повтори, — шептал он банкиру. — Повтори, что ты сказал.

Медынцев упирался руками в шикарную инкрустированную столешницу. Испуганные глаза банкира уперлись в глаза опера — шальные, бешеные. Обнорский вскочил, крутанул запястье Зверева. Рука разжалась, галстук съехал с нее, и Медынцев резко выпрямился. А Зверев — наоборот — брякнулся на стул. Несколько секунд все молчали, не глядя друг на друга.

— Черт знает что! — произнес наконец банкир. — Что вы себе позволяете? Я вызываю охрану, господа.

— Не нужно, — быстро сказал Обнорский. — Не нужно охраны. Вопрос нам ясен. За некоторую горячность моего друга примите извинения, Аркадий Василич…

Медынцев дернул узел галстука и опустился в кресло. Был он совершенно багров. А Зверев бледен. Спокойным выглядел только Обнорский.

— А когда это произошло, Аркадий Василич? — спросил Андрей.

— Что?

— Когда вам подарила альбом супруга Тихорецкого?

— Давно… не помню… в 1992-м или, может быть, в 1993-м. Зимой дело было, зимой.

— Ага… понятно. А в связи с чем такой подарок? Вещь-то весьма редкая, не из дешевых…

— Да уж.

— И все-таки: почему она сделала вам подарок?

Медынцев совершенно распустил узел галстука, налил себе еще минералки и выпил. Только после этого ответил:

— Да кредит она хотела получить, кредит. Понимаете?

— Кредит?

— Да, голубчик, кредит… Дело она свое открывала. Что же тут непонятного?

Нева за окном кабинета сверкала. Над Невой висело голубое небо. А в небе парил, распростерши крылья, золотой ангел.

* * *

— По-моему ты просто дурак, Саша.

— Может, и дурак, — согласился Зверев, открывая бутылку пива. Они сидели в «ниве» возле дома Обнорского, в тени, пили пиво. Стекла были опущены, и легкий сквознячок тянул сквозь салон.

— Ну скажи ты мне, серому журналюге: какие тебе еще факты нужны? А? Альбом принесла банкиру Настя! Все! Этим все сказано. Раз альбомчик у нее, то и портфельчик с денежками тоже. Чудес, Саша, не бывает. Очнись.

Зверев посмотрел на Андрея, и Обнорский понял, что сейчас Сашка борется с собой, пытаясь найти иное объяснение фактам. «Упертый, как танк», — подумал Обнорский.

— Может, я и дурак, — сказал Зверев, — но я все-таки бывший опер. И могу привести десятки примеров, когда железные якобы факты на поверку оказывались полной туфтой.

— Не нужны мне твои примеры, Саня. Объясни, как так получилось, что альбом оказался у Насти.

— Элементарно, — сказал Сашка и отхлебнул пива. — Элементарно, Андрюха. Представь: преступник, маскируясь под меня, звонит в квартиру. Он примерно моего роста, моей комплекции и в похожей куртке. Настюха ждет меня, да еще и на лестнице темновато. Секешь?

— Секу, — согласился Обнорский.

— Она открывает, мгновенно получает удар по голове, падает без сознания. Затем этот урод, который от кого-то узнал про деньги, находит портфельчик. Но ему нужно убедиться, что это именно тот портфель. Он открывает, видит сверху какую-то книжку, ненужную ему совершенно, и спокойно забрасывает ее на антресоль. Или в угол, или за вешалку в прихожей… Ну, можешь возразить?

— Могу, — устало сказал Обнорский.

— Давай, прокурор, обличай.

— Слушай, адвокат… Ты, Саня, зациклился на том, что Настя любит тебя. И ты любишь ее. И готов теперь подгонять факты под свою версию. Это порочный путь, Саня. Ты же все прекрасно понимаешь: она тебя кинула. Она всех кинула и присвоила деньги.

Зверев скептически спросил:

— Ну а зачем же тогда ей брать кредит, Андрюха? Зачем человеку, у которого есть 137 000 баксов, брать кредит?

— Чтобы легализовать бабки, родной. Сам посуди: откуда у честного, неподкупного судьи деньги на открытие собственного бизнеса? Именно поэтому твоя Настя идет в банк, демонстративно дарит альбом Медынцеву и берет кредит. Все выглядит вполне легально и законно. Одно «но»…

— Какое?

— Только круглый идиот берет кредит в банке. По крайней мере, в 1992 и 1993 году. Это же было время совершенно безумной инфляции. Абсолютного хаоса, нестабильности, криминального беспредела. Банки тогда драли такие проценты, что просто караул! Ты-то уже сидел в ту пору, и все это прошло мимо тебя. Поверь.

Зверев смотрел отчужденно. Андрей понял, что все его доводы бесполезны, что Сашка не хочет посмотреть правде в глаза.

— В общем, спорить с тобой я не буду, — сказал Обнорский. — Решай сам.

— Да ладно, Андрюха, не заводись… Я ведь все понимаю, вижу несоответствие, нестыковки. Но не сама же себя она дубиной по голове ударила? А удар-то был не слабый.

— А был ли удар, Саша? — спросил Обнорский негромко. Зверев посмотрел на него изумленно.

* * *

Четыре с половиной года Александр Зверев жил одной мыслью: разобраться, что произошло в тот серый ноябрьский день? Кто осуществил нападение на Настю? Он задавал себе этот вопрос раз за разом… ежедневно и ежечасно.

Ответа не находил. Мучился, считая себя виновным за происшедшее… «Ты что, добить меня пришел?»

Испытывал ли Зверев сомнения в Настиной непричастности?.. Конечно. Неоднократно. Он был опер. Опер «по жизни». И привык все подвергать сомнению… А в тех, ноябрьских, событиях было очень много странного.

Впрочем, так ли уж много? Достаточно было посмотреть правде в глаза и… Но Зверев не хотел этого делать. Он боялся. Он боялся признаться себе, что сломал жизнь из-за корыстной суки, которая просто-напросто использовала его. Эта страшненькая мысль всегда жила в подсознании, но он гнал ее. Она прорывалась иногда во сне, и тогда Зверев просыпался на лагерной шконке и лежал без сна, прислушиваясь к многоголосому храпу… Он сопротивлялся, как мог.

Почему же, спросит читатель, этот ваш опер так слеп? Почему он не хочет признать очевидное? Когда ответы лежат на поверхности, когда все факты говорят: тебя предали.

Все просто, читатель… Все очень просто: Зверев любил Анастасию Тихорецкую. И продолжает ее любить.

* * *

— А был ли удар, Саша? — спросил Обнорский.

— Что ты хочешь этим сказать? — ответил вопросом на вопрос Зверев.

Обнорский отпил пива и пожал плечами. В небе плыли мелкие завитки облаков. Летел тополиный пух, и надвигалась беда. Ее шаг был легким и неслышным. Балетным.

— Что ты хочешь этим сказать? — повторил Сашка.