Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

лет. На Кавказе он был участником многих боев, прошел боевую школу в отряде знаменитого генерала Слепцова; здесь же это было первое сражение, в котором так хотелось показать ему себя перед новым полком настоящим кавказским рубакой.

Высокий и стройный красавец, он шел впереди, и селенгинцы с ним не только остановили новый натиск англичан, но и погнали их назад, не дали им удержаться и около батарей, где была уже переколота ими почти вся прислуга, они опрокинули красномундирников в ров, совершенно очистив от них бастион.

Но скатившись в ров и потом добежав до засеки, англичане начали пальбу из своих штуцеров, и стоявший во весь рост на валу Мезенцев вдруг взмахнул обеими руками и повалился навзничь: он был убит наповал, – пуля прошла через голову над переносьем.

Перелешин уцелел в этой схватке, но обессилел от потери крови. Он передал начальство над третьим отделением капитану 1-го ранга Никонову, командиру батареи своего имени, а сам пошел, поддерживаемый матросом, к берегу Большого рейда. Здесь матрос усадил его на шлюпку и отправил на пароход «Бессарабия».

Павлов же послал своего адъютанта к Остен-Сакену с донесением, что штурм отбит, однако ликовать по этому поводу было еще рано.

VI

В середине августа охотцы, стоявшие в прикрытии на третьем бастионе, переведены были на соседнюю Пересыпь, где еще с июня прочно обосновалась в не пробиваемых снарядами пещерах большая часть полка, а камчатцы – неполный батальон их – перетянуты Павловым к себе, на третий бастион. А так как хрулевский пластун Чумаченко числился со своей небольшой командой пластунов при Камчатском полку, то и он перешел на третий бастион тоже.

Конечно, он в тот же день нашел случай повидаться с Хлапониным.

– Ты ко мне, Терентий? – спросил его Хлапонин.

– Никак нет, на ваш бастион перешли мы с Малахова, – выжидательно глядя на «дружка» и стараясь не улыбнуться даже краем губ, ответил Терентий. – Поэтому, выходит, я теперь с вами буду.

– Очень хорошо, братец, очень хорошо! – совершенно непосредственно и даже обрадованно с виду отозвался на это Хлапонин.

Эта обрадованность была понятна: на «честный» бастион, с которым успел уже сродниться, который считал уже «своим» с начала осады и совершенно непроизвольно ставил выше всех других бастионов Хлапонин, явился такой молодчага с двумя Георгиями. Всякому укреплению, будь это бастион, батарея или редут, лестно было бы заполучить такого охотника, несмотря даже на то, что слишком уж близко подошли траншеи неприятеля к валам.

Но о своей пластунской ценности забыл в это свидание с Дмитрием Дмитриевичем Терентий. Обрадованность Хлапонина он приписал тому, что они земляки, старые «дружки», хотя кое-что их теперь и разделяло: один был офицер, штабс-капитан, другой – всего-навсего унтер, и потому только унтер, что посчастливилось удачно бежать от суда, кнута и каторги, если только не смерти под кнутом.

Для Терентия, чуть лишь увидел он прежнее, как в Хлапонинке, улыбающееся лицо Дмитрия Дмитриевича, тот сразу перестал быть штабс-капитаном артиллерии, он сделался прежним, старинным и простившим, таким, с кем можно было говорить не о том, что творилось тут кругом, а о своем, понятном только им двоим.

Говорить же теперь как раз не мешала канонада – выдались минуты затишья, поэтому Терентий, с прежним деревенским выражением значительно изменившегося уже лица, заговорил сразу, понизив несколько голос:

– Белгородская-то дружина наша, знаете, конечно, Митрий Митрич, на втором бастионе стоит… Тимофея с килой помните?

– Тимофея… с килой? – не удивившись такому обороту разговора, добросовестно начал припоминать Хлапонин.

– В пиявочнике он был приставлен, печку там топить, – напомнил ему Терентий.

– Тут шишка была? – показал на свой подбородок Хлапонин.

– Истинно тут! Ну, его вчерашний день отправили на Братское: убитый… А другой какой был – Евграф Сухоручкин, – тот животом занедужил на Сиверной, там гдесь и остался… Ну, все-таки я с Тимофеем разговор имел про нашу Хлапонинку, чего там было, как я оттель ушел…

Дмитрий Дмитриевич слушал его уже без улыбки, но Терентия не остановило это.

– Было там вроде как бунт… Он мне хотя не поспел в полности обсказать, ну, все-таки про бабу мою услыхал я – не дали под замок посадить! – блеснув глазами, продолжал Терентий. – Исправник после того приезжал сам, и тот вроде бы не посмел ее зря обидеть: ну, она же тяжелая тогда, близу родов ходила, вам известно, – вот народ и кричал становому: «Не замай!..» Теперь уж кормит.

– Тоскуешь? – хотя и без улыбки, но сердечно спросил Хлапонин.

– Эх, Митрий Митрич! Сейчас-то, слова нет, тосковать некогда – служба… А как службе этой конец придет, вот когда тоска моя начаться должна… Мне тогда не иначе как опять на Кубань подаваться – пластун и пластун. Что ж, я по-ихнему уж трохи балакаю… может, я бы там деньжонок разжился – Лукерью бы свою выкупил с ребятишками… а, барин?

– Какой же я тебе барин? – улыбнулся Хлапонин. – А насчет семьи своей не тоскуй: может, не так уж долго ждать осталось до воли всем.

– О-о! Всем волю дадут? – так и засиял Терентий. – Это ж, значит, господа промеж собой говорят там?

– Офицеры? – переспросил Хлапонин. – Да, говорят многие, что крепостной зависимости после этой войны должен прийти конец.

– Э-эх, дожить бы только! Не дадут ведь эти, Митрий Митрич! – кивнул головой Терентий в сторону английских батарей. – Я через это и с Тимофеем не опасывался говорить: все одно, думаю, отседа живому-здоровому мудреное дело выйти. Так на мое с Тимохой и оказалось… А больше я никому про себя не сказывал, окромя как вам.

Как раз в это время к Хлапонину подошел Арсентий с записочкой от Елизаветы Михайловны, что делал почти ежедневно, причем заходил по пути в Павловские казармы распытывать про Витю Зарубина, как там он.

Узнав его, Терентий отшатнулся, сказав по-солдатски:

– Счастливо оставаться, ваше благородие! – и хотел уже уйти, но его остановил Хлапонин, взяв за плечо.

– Узнал, кто это такой? – весело спросил он Арсентия (весело потому, что получить маленькую записочку от жены всегда было для него большою радостью).

Арсентий внимательнейше вгляделся в пластуна с двумя Георгиями, с унтер-офицерскими двумя басонами на измятых погонах бешмета, залатанного в десяти местах, и с огромным кинжалом за кожаным поясом, и нерешительно-отрицательно повел головой:

– Не могу знать.

– Изменился, точно… Его бы и жена родная не узнала теперь, – сказал Хлапонин и добавил: – Он из Хлапонинки – ты там его видел.

– Неужто… Терентий?

– Я и есть.

Арсентий, взглянув на улыбающегося штабс-капитана, снял свою белую без козырька фуражку, Терентий же смахнул с головы облезлую рыжую папаху, и они поцеловались три раза накрест, как земляки, встретившиеся на чужбине.