Свободное падение - Уильям Голдинг

Мы были особым миром внутри большого мира, и я сложился прежде, чем достиг интеллектуального переворота, осознав, что мы отбросы общества – трущобы. И хотя весь наш проулок был не больше сорока ярдов в длину, а кругом зеленели поля, мы были трущобой. Большинство представляет себе трущобы как мили утонувшего в дерьме лондонского Ист-Энда или как шаткие халупы Черной Англии. Но мы жили в самом центре Сада Англии, и в садах полыхал хмель. И если по одной стороне тянулись виллы из красного кирпича, школы, склады, лавки, церкви, то по другой – пьянящие хмельным ароматом долины, куда я вслед за маманей шел собирать колкие почки. Эта картинка вырывает меня из нашего убожества, и мне хочется задержаться на ней хоть ненадолго. Я снова смотрю на открытку с танцующими в отсветах пламени людьми, а на все остальное закрываю глаза. Да, были костры, реки пива, песни, цыгане и паб, умостившийся среди деревьев под соломенной крышей, как под надвинутыми на глаза канотье. Но оттуда мы возвращались в трущобу. У нас тоже был паб. Но жили мы в постоянном дурдоме. Правда, теперь, когда меня вынесло в разумный мир и уже не так жгуче стыдно обращать глаза к небу, я только диву даюсь, обнаруживая, сколько людей чего только не делают, чтобы устроить себе дурдом. Может, я не так уж тогда обманывался и мы чего-то да стоили. Мы были житейской проблемой, образом жизни, существованием.

Центром нашей жизни был паб. Коричневая пузырчатая дверь с двумя створками из матового стекла почти не закрывалась. Круглая латунная ручка истерлась и заблестела от употребления. И хотя, наверно, существовали определенные правила и часы для торговли спиртным, я их не замечал. Я смотрел на дверь с уровня тротуара, и в моей памяти она была необъятной. Внутри пол устилали кирпичи, на них помещались лавки, а у стойки в углу – табуреты. Уютное местечко; теплое, шумное, таинственное прибежище взрослых. Позднее я тоже заглядывал туда, когда мне срочно требовалась маманя, и никто ни разу не сказал мне, что по закону детям там быть нельзя. В первый раз я пошел в паб из-за нашего жильца.

Жилец пользовался нашим верхом, нашей печкой, краном и сортиром. Думается, он принадлежал к тем трагическим явлениям, о которых без конца писали книги социологи и экономисты прошлого и нынешнего века. Мысленно я без труда могу воссоздать его образ. Начнем с того, что даже с моего – как говорится, от земли не видать – уровня он был очень мал. Скорее всего, доживающий свой век мастеровой: чистенький и, в некотором смысле, с достоинством. Водопроводчик? Плотник? Но выглядел глубоким стариком – верно, и всегда так выглядел; иным его себе и представить было нельзя. Скелетик, кожа да кости в синем лоснящемся костюме. Шею он обматывал коричневым шарфом, концы которого заправлял под саржевые борта, а вот какие носил ботинки – не помню. Может, оттого, что всегда задирал на него глаза. Зато помню, какими интересными были у него руки – в узлах, со вздутыми венами, в коричневой гречке. За ним водилась одна особенность: он не снимал шляпу – ни когда сидел наверху у окна, ни когда слонялся по улице, ни когда шел в будку, ни даже когда сидел за стойкой в «Светляке». Примечательным в нем были свисавшие вниз усы, которые фактурой и белизной напоминали лебединые перья. Усы закрывали ему рот и отличались необыкновенной красотой. Еще примечательнее была его манера дышать – как-то по-птичьи, быстро-быстро: вдох-выдох, вдох-выдох, будто заведенный механизм, тик-тик-тик, хрупкие часики, наделенные чувством убегающего времени, ни минуты без дела, ни минуты, истраченной не на то. Над усами, под дугой нависших бровей, по обе стороны острого носа глядели настороженные, испуганные глаза. Казалось, он всегда высматривал что-то, чего не было, – что-то чрезвычайно интересное и захватывающее. Тик-тик-тик – безостановочно. Никто не обращал на него внимания. Ни я, ни маманя. Жилец как жилец, дотягивающий у нас своей век. Вечером, когда я ложился спать, и утром, когда просыпался, сквозь редкие сосновые доски я слышал, как он дышит у себя наверху – тик-тик-тик. Если ему задавали вопрос, он отвечал, словно спринтер, только что отмахавший за четыре минуты милю, – с «уф-ух», тяжело дыша, на грани жизни и смерти. Как-то, когда он сидел, уставив глаза в печку, я подошел к нему с вопросом. Просто любопытство заело. Он выдохнул мне свой ответ с видом знатока – победителя телевизионных викторин, нанизал несколько слов и вновь принялся ловить ртом воздух, как человек, подхвативший в последний момент – еще дюйм, и разбилась бы вдребезги – падающую чашку.

– Утолщение – уф-ух, тик-тик-тик – у меня – тик-тик-тик – в груди.

Еще несколько «уф-ух», и – уже в конце – отчаянный, всеми легкими произведенный вдох-выдох.

Я ни разу не видел, чтобы он ел; хотя, полагаю, что-то он ел. Но когда и как? Сколько дней должно пройти, чтобы организм поглотил весь свой жир и всю свою плоть, весь запас своего топлива? Сколько может продержаться дух, сосредоточившийся, по всей видимости, в глазах? Продержаться сам по себе? Тик-тик-тик. И хотя наш жилец, как и все, посещал «Светляк», много пить, даже просто пить, он не мог, и спадавшие ему на рот пряди смотрелись как поникшие лебединые перья. Сейчас, думая о нем и вспоминая, как он дышал, я прихожу к мысли, что он страдал раком легких, и не без удовольствия ловлю себя на мгновенной попытке уложить эту свою произвольную догадку в законченную схему. Правда, я тут же вспоминаю, что все схемы проваливаются одна за другой: жизнь состоит из случайностей, и зло остается ненаказанным. К чему мне наделять того человека, того мальчишку сегодняшней головой, сердцем и руками? И в памяти встает преступление – по всем правилам преступление, – которое я тогда совершил: украл у старика два пенса и купил на них леденцов, к которым питал неодолимую слабость, и мне это сошло. Но ведь то была пора моей полной и безответственной невинности. И было бы чистой литературщиной, вздумай я сочинить рассказ, как потом эти два медяка легли тяжелым грузом на мертвые глаза моей совести. Нет, я их с себя сбросил. Так почему пишу об этом? Все еще порываюсь состряпать удобную схему? Чего, собственно, я добиваюсь?

Внизу наша кровать помещалась почти впритык к комоду, на самом краю которого стоял будильник. Был он допотопный, круглый, на трех коротеньких ножках и со звонком под крышкой-зонтиком. Он пробуждал маманю от сна, когда ей нужно было идти на поденку с утра пораньше, но до моих погруженных в сон ушей тоже доходил его звон, только я продолжал спать. Бывало, маманя – особенно в долгие, провальные ночи – так и не поднимала от подушки головы или, вздохнув, зарывалась в нее поглубже. Тогда часы будили меня. Всю ночь они тикали, сдерживаясь, обуздывая свою ярость и не давая ей разыграться. Но тут они срывались, не выдержав напряжения. Зонтик был уже не зонтик, а голова, и часы, дрожа и дергаясь на своих трех ножках, словно бились о комод головой, пока тот из сочувствия к ним сам не начинал отбивать дробь – чистое безумие и истерика. Тогда я, исполненный чувства деловитости и добродетели, расталкивал маманю, пока она не подымалась в темноте огромной китихой. Но ночью, если я просыпался или лежал без сна, часы неизменно стояли на своем месте и каждый раз вели себя по-разному. Иногда, чаще всего, они держались дружески и спокойно, но если меня мучили кошмары – редко, но случалось, – на них тоже что-то находило. И тогда время давило неумолимо – оно спешило, подгоняя себя к моменту безумия и взрыва.