Сто чудес - Зузана Ружичкова

Виктору, отчаянно жаждавшему получить какие-либо конкретные известия в ночь после катастрофы, пришлось задействовать связи, чтобы хоть что-то узнать. К счастью, у одного влиятельного друга оказались знакомые на пражском вокзале. Виктор позвонил туда и спросил, не пострадали ли спальные вагоны из Румынии.

– Да, – ответили ему, – три последних международных вагона полностью разбиты. Выживших нет.

Виктор и мама обзвонили больницы, ища меня среди пострадавших, но безуспешно. Они были особенно подавлены, думая, что изменение в планах путешествия привело к моей гибели.

Мы достигли верхней площадки, где ожидала мама, тоже в дневной одежде. Она, широко раскрыв глаза, прошептала: «Зузанка», – не в состоянии сказать ничего больше. Мы обнялись.

Уже рассвело, когда мы с Виктором улеглись на матрасе под роялем, однако я попросила его завести будильник.

– Зачем? – спросил он потрясенный.

– Мне нужно быть в концертном зале Домовина, первая запись для «Супрафона». Здание зарезервировано, и там все будут ждать меня.

Он начал спорить, но потом посмотрел мне прямо в глаза. С детства мой взгляд всегда выдавал меня. Я унаследовала эту черту от отца. Виктор знал, о чем я думаю, мне даже не пришлось озвучивать вопрос: «Что бы сделал Бах?» Муж отвернулся и завел будильник.

Я пошла лишь на одну уступку: я встала даже раньше, чем хотела, и сперва отправилась на осмотр в клинику. «У меня ушиблена спина, – сказала я врачу, добавив только: – На меня упал чемодан».

Он дал мне направление на рентген, пообещав потом сообщить результаты.

* * *

Не помню, какое именно музыкальное произведение мы записали тогда для «Супрафона», чешской фирмы, которая стала для меня лидирующей. Потом я думала, что это, наверное, было что-то из Доменико Скарлатти, итальянского современника Баха.

В моих рабочих заметках тех времен, однако, названы «Гольдберговские вариации» Баха, один из самых сложных опусов композитора, который я мечтала записать с давних пор. Сочинение заказал русский граф, который страдал от бессонницы и хотел, чтобы его клавесинист Иоганн Гольдберг играл эти вариации ночью, чтобы развлечь хозяина. Они математически совершенны и включают в себя умопомрачительное множество числовых комбинаций, о которых сам Бах сказал, что они «готовы услаждать души любителей музыки».

Я-то большого наслаждения в тот день не испытала. Но сделала все, что обязана была сделать, превозмогая боль в течение четырех или пяти часов за клавишами. Когда продюсер решил, что материала достаточно, и спросил, не хочу ли я сразу прослушать запись, я отрицательно потрясла головой.

Меня лихорадило, и я сказала ему: «Спасибо, но я очень устала после гастролей и, похоже, простудилась. Лучше я пойду домой».

Мне нужно было сдать полученную за границей валюту и паспорт. Потом, должно быть, я доехала на трамвае до нашего дома возле четырехэтажного отеля девятнадцатого века «Флора», в районе Винограды, куда мы с Виктором часто ходили пообедать, пока его не снесли, чтобы освободить место для торгового центра и станции метро. Я не помню ничего особенного до того момента, как свернула на нашу улицу и увидела машину скорой помощи у дома с распахнутыми задними дверцами. Я поторопилась и у входной двери столкнулась с врачом, которого видела утром.

– Где вы были, госпожа Ружичкова? – воскликнул он, явно возбужденный. – Мы ожидали вас.

– Почему? В чем дело? – спросила я, опасаясь за мать.

– Дело в вашем рентгеновском снимке, – объяснил врач. – Вас немедленно нужно госпитализировать.

– Но почему?

– Мой дорогой товарищ, у вас сломана спина.

Чемодан, приземлившийся на меня после моего падения на пол вагона, разбил несколько позвонков. По словам доктора, мне повезло, что меня не парализовало. Я провела последующие три недели в больнице, лежа навзничь, со строгим указанием не двигаться, а затем еще несколько недель проходила в корсете.

Величайшим счастьем было то, что повреждение позвоночника никак не сказалось на игре и, как и в 1945 году, я смогла восстановить здоровье. Болезнь не согнула меня, и я спешила домой к Виктору и маме. Еще одно чудо, за которое я благодарна, – Рождество с этими двумя людьми, которые были мне дороже жизни.

«ТРЕБУЕТСЯ нянька, умеющая петь, для шестимесячного младенца женского пола». Это объявление, размещенное моей матерью в 1927 году в пльзеньской газете, наверное, озадачило многих. Некоторые из тех, кто откликнулся, посчитали требование относительно пения пустым баловством, когда речь идет о шестимесячном младенце, но моя мать была непреклонна. Она говорила: «Ее прежняя нянька пела, и ей это нравилось».

Доказывая, что я обладала необычно рано развившимся музыкальным слухом, мать держала меня на коленях во время бесед с кандидатками и просила их спеть. Когда они не попадали в ноту, я вопила так громко, что посредством исключения мать смогла подобрать нужную няньку. Мама говорила, что моя реакция на дурное пение была для нее первым знаком, возвестившим, что когда-нибудь я стану музыканткой.

Несомненно, родители слишком баловали меня. Я была единственным ребенком в семье, и меня окружал достаток. Когда спрашивают, как бы сложилась моя жизнь, если бы не концлагерь, я отвечаю, что, вероятно, была бы невыносимым, испорченным ребенком. Моей матери Леопольдине, или Польди, исполнилось тридцать, когда я родилась, а моему отцу Ярославу Ружичке – тридцать четыре. Их брак, по традиции, устроила еврейка-сваха, shadchen, однако он был счастливым. Я никогда не видела такой безупречной пары супругов, как мои родители, преданные друг другу.

Мама хотела изучать медицину, но вместо этого она держала лавку фарфоровых изделий в Добрише, а потом вела счета компании, изготовлявшей лаки и краски, прежде чем стать старшим секретарем на предприятии «Авто-Штадлер» в Пльзене, экспортировавшем машины. Интеллигентная элегантная женщина, воспитанная в пансионе, где она выучила немецкий, мама провела вместе со своей сестрой Эльзой довольно много времени в Вене, посещая театры, концерты и музеи. Она была очень красива, но считала себя дурнушкой, несмотря на то что несколько мужчин были влюблены в нее, включая моего будущего отца. В молодости она увлеклась братом собственного сводного брата, мужчиной старшее нее и хромым. Но родители его отвергли как неподходящего жениха и наняли сваху.

Мой отец в должности лейтенанта служил во время Первой мировой войны в 35-м Пльзеньском пехотном полку и казался пруссаком, а не евреем. Его ранило в легкие. О войне он никогда не вспоминал, однако рана ограничила его возможности, особенно в спорте. Он прошел обучение в академии торговли и работал у своего отца в магазине игрушек «Грачки Ружичка» («грачки» и значит игрушки) по адресу Солны, 2 в Пльзене. К моменту знакомства с будущей женой он вернулся из Чикаго, где провел четыре года, прослужив в большом магазине «Лидер» на улицах Полина и 18-й. Совладельцами магазина были его родственники Гинзбург. Его тетка Мальвина эмигрировала в США в 1912 году и там вышла замуж за одного из Гинзбургов. Они поселились в чикагском районе, где жило много эмигрантов из Чехии и который они называли «Пльзень». Зденек Гинзбург и трое его младших братьев быстро устроились в галантерейной торговле вместе с другой семьей Оплатка, тоже родственниками. Торгуя всем, от школьной формы до одеял, ориентируясь на приезжих из Чехии, они сохранили магазин до 1970-х годов.