Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 2. Превращение - Александр Фурман

Фурман тихо и печально проревел из своей темной ледяной берлоги.

– Ну что ж, тогда вернемся к работе. Все, товарищи, наш маленький перерыв закончен! Прошу извинить меня за импровизированную лекцию, но мне этот вопрос представляется важным. Если у вас появится желание продолжить обсуждение, мы сможем вернуться к этому на нашем четверговом семинаре…

Эта их «ложечка» оказалась ужасно, безумно острой. Медленные, огненно-скребущие движения, совершавшиеся в буквальном смысле внутри черепа (казалось даже, прямо по мозгу), были почти непереносимы. Какой-то дикий, гадский, абсолютный, абсолютный кошмар – и не шевельнуться! Чтобы выдержать еще хоть сколько-нибудь эту пытку, Фурман намертво вцепился в свои перетяжки, влажные и скользкие от пота, и с такой силой напряг все свое никчемно-протяженное тело, мешающее ему терпеть – или наоборот, как раскоряченный якорь, удерживающее его от окончательного безумия, – что оно само собой стало – да нет, просто спеклось – в черный кусок угля, а вся жизнь, которая водилась в нем до того, тончайшим пылающим отрезком поместилась под ползущий и жгуче-выскребывающий ее до самого последнего донца кончик «ложечки»… «Я слышу, слышу, мой мальчик. Потерпи, осталось совсем чуть-чуть». – «Она не поможет! Не поможет!!! Не остановит!!!! О-О-О. ТЕРПЛЮ».

Выжил Фурман или нет – было уже все равно.

В палату он пришел на «своих» – плохо пригнанных – ногах, бережно поддерживаемый сестрой.

Все его чувства были выжжены, и смутно знакомые схематичные ходы больничной реальности – ничуть не изменившейся, в то время как его тело странным образом вернулось из безвоздушного и бесчеловечного космического приключения, – некоторое время вызывали в нем недоверие и слабую тошноту. Здешняя налаженная реальность казалась «подставленной», ненастоящей. Он машинально погрузился в «Отверженных» и в какой-то момент с удивлением осознал, что Мариус Понмерси, Жан Вальжан и даже инспектор Жавер с его навязчивой идеей – все они кажутся намного живее и ближе ему, чем механически бодрые соседи по палате, исчезающие один за другим без всякого следа, словно приснившись.

Между тем весна за облезлыми оконными переплетами набирала ход. Форточку стали дольше держать открытой, и с прохладным сыроватым воздухом из неподвижного больничного парка отдаленно доносился тревожный, «перелетный» запах воли.

Итак, все, что требовалось, было уже сделано. Пора было выписываться?..

Но нет, палатный врач, занявший авторитетное место тоже куда-то бесследно пропавшего Лисицына, решил ЗАОДНО избавить Фурмана еще и от небольших аденоидов.

Произошло это один на один. Фурман был опять крепко пристегнут к специальному креслу и, сидя лицом к окну, с каким-то отвлеченным волнением и радостью ждал встречи с болью. Никакая новая боль не могла быть большей, чем ТА, – а ТУ он уже вынес. И теперь ему было даже интересно, что может сделать с ним НОВАЯ.

Она оказалась очень короткой: две серии из двух резких движений, – но такой свежей, что при первой подсечке он громко вскрикнул, забрызгав фартук и защитные очки врача алой кровью («Ничего, не беспокойся, это нормально!..»), а при второй – когда он уже знал, что сейчас будет, – его тело, несмотря на привязь, выгнулось в кресле мгновенной жесткой дугой…

* * *

Отходив в школу две последние предканикулярные недели, Фурман получил дневник с удивившими и огорчившими его отметками: из-за того, что он много болел, многие из них – и четвертные, и годовые – были просто снижены на балл, и он из нормального ученика вдруг превратился в троечника. По большому счету, это было несправедливо, и Фурман безнадежно обиделся на школу.

Начались летние каникулы, но впервые за шесть лет Фурмана вроде бы решили не отправлять в пионерский лагерь. Врачи из Филатовской больницы мягко рекомендовали после операции некоторое время не рисковать: один случайный удар по лицу, и весь результат сложной работы может пойти насмарку; кроме того, и на взрослых членов семьи, и на самого Фурмана все-таки давило воспоминание о его прошлогоднем побеге из лагеря… Поэтому последнее слово родители оставили за ним. Желая избежать ответственности, Фурман тянул волынку и все откладывал ответ «на потом», а в наиболее острый момент принятия окончательного решения на семейном «совете» попытался скрыть свое душераздирающее нежелание ехать за рассудительным взвешиванием всех «за» и «против». Но, как видно, несколько переусердствовал, расписывая многочисленные и неминуемые опасности коллективной жизни, – и мама, не удержавшись, сделала ему язвительно-разоблачительное замечание. Фурман тут же слезливо взвился, в спор с готовностью влез Боря, и завязалась общая скандальная перепалка, конец которой положила предложенная миролюбивым папой и устроившая всех формулировка, что лучше все же прислушаться к мнению врачей…

Проблема заключалась еще и в том, что бабушка Нина находилась в Москве и могла поехать в Покров только недели через две. Но Фурман утверждал, что он найдет, чем заняться, и скучно ему не будет. Впрочем, выбора у родителей все равно не было.

К седьмому июня в Москве уже не осталось никого из ребят. Неинтересно повзрослевшая зелень прочно вписалась в городской пейзаж, и легкое весеннее ощущение беспричинного праздника незаметно растворилось в глубокой, с маревом, перспективе наступившего лета.

С утра Фурман, выполнив мамино требование, сходил в парикмахерскую, где знакомый ему с детства лысый мастер привычно обкорнал его под полубокс, потом помылся в ванной, немного почитал и – опять-таки исполняя данное маме обещание дышать свежим воздухом – собрался «куда-нибудь погулять». Дедушка стал уговаривать его пообедать перед уходом, но он отказался. Смутная цель прогулки неожиданно побудила дедушку вручить любимому внуку трехрублевую бумажку «на карманные расходы» (куча денег, если учесть, что самое дорогое мороженое стоило 28 копеек).

Радостно выкатившись из дома в легкой рубашке с коротким рукавом, Фурман в сомнениях дошел до угла и повернул обратно – утепляться. На улице оказалось совсем даже не жарко, хотя утром солнышко пригревало вполне по-летнему. У себя в комнате он мимоходом заглянул в зеркало: противно свежепостриженный – уши торчат, на бледном треугольном личике – странное беспокойное выражение, и синяя шерстяная олимпийка тоже сидит как-то криво – напялил ее прямо поверх рубашки, а она и без того уже тесна… – а, ладно, сойдет!

Вариантов, куда бы можно направиться с деньгами, было, собственно, раз-два и обчелся, поэтому для начала стоило изучить киноафишу. Ближайшая доска находилась рядом, в самом начале тенистого скверика между Оружейным и Садовой – так что только улицу перейти.

С растущим разочарованием скользя взглядом по волнистой, неровно наклеенной поверхности афишного листа, испещренной мелкими и какими-то сырыми красненькими строчками, Фурман убеждался в том, что летняя Москва не собирается его баловать: всех этих «разбушевавшихся фантомасов» и «неуловимых мстителей» он уже видел по сто раз каждый… «За миллион лет до нашей эры» – тоже смотрел, про динозавров, хороший фильм, идет в двух кинотеатрах, но оба расположены неизвестно где. Тащиться куда-то далеко неохота. Может, «Человек-амфибия»? Надоело, да и сама книжка Беляева интереснее. Вот сняли бы фильм по «Ариэлю»: бетель, красные губы… Как он летает и вообще… Но это, конечно, трудно. Какие-нибудь мультфильмы, на худой конец?..