На сцене, в постели, в огне - Елена Арсеньева

И все же напрасно так уж сильно осерчал Николай Павлович. А он именно что осерчал — из-за вольных реплик брата. Из-за того, что Варенька — чистый ангел, о котором император порою вспоминал с затаенной нежностью, — позволила покуситься на себя какому-то немытому абреку! И разве только ему? Николаю Павловичу было известно о толпах поклонников Асенковой, о повальном увлечении молодых петербуржцев прелестной актрисой. Да разве только молодых? Почему артисточка ведет себя так, что первому кавалеру государства приходится ее ревновать?!

А роман с Николаем Дюром? Асенкова что, не знает, кто такой этот Дюр? И если поговаривают об их связи, значит, она не просто испорченная, но и по-настоящему развратная девчонка!

Распалив себя такими мыслями до белого каления, Николай Павлович и ответил Гедеонову: не заслужила-де Асенкова повышения жалованья!

Ну что ж, даже великие люди порою бывают несправедливы, особенно когда речь идет о делах сердечных. Несправедливы и слепы, потому что усмотреть в отношениях Вареньки и Дюра любовную связь мог только… слепой!

Николай Дюр был ее партнером по сцене. Он был старше Вари на десять лет, и его уже прозвали королем водевиля к тому времени, как она впервые ступила на подмостки. В газете «Северная пчела» писали: «Водевиль, Дюр и Асенкова — три предмета, которые невозможно представить один без другого».

Изящный, стройный, белокурый, с яркими зелеными глазами, Дюр способен был свести с ума любую женщину, и если зрители стонали от восторга при виде Вареньки, то когда на сцене появлялся Николай Дюр, в зале явственно слышался звон от множества разбившихся дамских сердец.

Однако разбивались они совершенно напрасно.

Что и говорить, по силе обаяния и красоты Дюр мог вполне соперничать с умершим в 1817 году трагическим актером Алексеем Яковлевым, о котором еще не забыли знатоки театра. Правда, его красота была не столь мужественной, как у Яковлева, — более нежной. Обучаясь в Театральной школе, Дюр (его предки были обрусевшими французами) стал великолепным танцовщиком, однако балет казался ему довольно скучным занятием. Он начал пробовать себя в русских и французских комедиях, которые ставились на сцене учебного театра. Из-за удивительной мягкой спокойной красоты поручались ему в основном женские роли. Да и в самой его натуре было нечто женственное. А вот особы женского пола ему не слишком-то нравились, а если честно — не нравились вовсе. В него влюблялись все дамы напропалую, однако Дюр оставался им… другом, а скорее — подругой. Напропалую изображая удалую мужественность на сцене, блистательно фехтуя и покоряя в драмах и комедиях одну красотку за другой, он был совершенно другим в реальной жизни. Жизнь он вел замкнутую, уединенную, слыл чуть ли не анахоретом, отнюдь не спорил, когда кто-то (не по его ли просьбе?!) распустил слух, дескать, Дюр ударился в натуральные монахи, врачуя некогда разбитое сердце: он любил, и она любила, но смерть разлучила их… Словом, что-то в жанре мелодрамы.

Это было трогательно и мило — хранить верность умершей подруге. И в это верили довольно долго, однако слишком уж ярко вспыхивали глаза Дюра при виде высоченных, усатых, дерзких гусар… Прошелестел слушок, потом раздался шепоток, потом поползли сплетни… Наверняка никто ничего не знал, однако поговаривали о каком-то высокопоставленном покровителе или даже покровителях…

Кто-то в слухи верил и изображал брезгливость и оскорбленное достоинство. Кто-то не верил и горячо защищал имя Дюра. Кому-то было совершенно все равно — как, например, Варе Асенковой. Театральная среда — грязная среда, что и говорить, однако к чистому грязь не пристанет. Варенька полагала Николая Дюра как бы не от мира сего, она ведь и сама была совершенно такая же, со своим тайным поклонением солнцу… Ей нравилось верить, будто Дюр способен на вечную любовь и верность, и тем более нравилось, что с ней Дюр держал себя верным рыцарем и братом.

Вот второй Варенькин партнер, Николай Мартынов, с ролью брата мириться ни за что не стал бы и, конечно, доставил бы ей немало хлопот, кабы не был безумно влюблен в хорошенькую дочку своего домохозяина. Девица была к нему чрезвычайно расположена, да вот беда — Мартынов не пользовался расположением ее папеньки, который беспрестанно грозил согнать его с квартиры, за которую Мартынов с великолепной рассеянностью забывал платить, тратя все свободные деньги на подарочки предмету своего обожания. Увы — денег было куда меньше, чем хотелось Мартынову, оттого и подарочки получались куда меньше, чем хотелось бы «предмету». Словом, Мартынов был слишком занят своими сердечными делами, чтобы волочиться за Асенковой. Это Вареньку вполне устраивало, она любила своих партнеров поистине братской любовью и понять не могла, откуда поползла вдруг сплетня о ее связи с Дюром, который, оказывается, жалует своим расположением и мужчин, и женщин, и… такова же, видимо, и девица Асенкова!

Варе и так было тяжело переносить нечистые слухи, а ежели бы она еще узнала, что они явились причиною неблагосклонности к ней ее обожаемого солнца, то вообще была бы вне себя от горя. По счастью, она не узнала этого, и виноват в скупости остался министр Императорского двора Волконский.

А если говорить честно, то отказ повысить жалованье огорчил Вареньку меньше, чем Александру Егоровну. Главным было, что продлен контракт! Она опасалась, что дирекция вдруг за что-нибудь да ополчится против нее и выдворит за врата рая — театра, без коего Варенька уже не мыслила себе жизни.

…Скоро ударит семь.

В это время во всех театрах готовятся к представлению. На сценах опускают пониже небесные своды, заклеивают изорванные облака, в гримерных приделывают носы, приклеивают бороды, замазывают трещины на декорациях и рябины на лицах, которые на время спектакля должны сделаться лилейными.

В семь часов шум, крик, стук колес по улицам и возле театров усиливаются. Жандармы расставляют кареты, чтобы не мешались при разъездах. Заметно темнеет, и фонарщики, собравшись кучками на перекрестках, пристально вглядываются в сторону Большой Морской: лишь только там появится сигнальный красный шар на каланче, как они, взвалив на плечи свои лесенки, отправятся зажигать фонари. У каждого фонарщика свиток рогожи, которой он прикрывает фонарь от ветра, когда засвечивает его…

Перед Александринским театром зажигают две «грелки»: это такие круглые беседки, в которых разведены костры, чтобы могли погреться извозчики наемных карет и кучера, которые привезли своих господ, а также прислуга.

В это время за кулисами — суета сует! Служащий конторы санкт-петербургских театров раздает сальные свечи для кассы, для дежурного пожарной команды, истопника, столяра, смотрителя театра, для машиниста на сцене, для театральных уборных, унтер-офицеру для обхода… Ламповщики готовят лампы, которые установлены вдоль рампы и в ложах. На утренних репетициях зажигают сорок ламп — только те, что на сцене; на генеральных — четыреста, на спектаклях — до восьмисот. Ежевечерне в лампы заливают чуть не пятнадцать пудов масла!

Костюмеры толпятся возле гардеробмейстера Закаспийского, который выдает одежду для нынешнего спектакля. Мундиры и платья, халаты турецких султанов и колпаки звездочетов, пиратские короткие, по колено, штаны и нарочно порванные тельняшки, блестящие фраки и лохмотья нищего… Башмачник Фролов снабжает актеров охотничьими ботфортами и гвардейскими сапогами, лаковыми башмаками, шелковыми да бархатными туфельками, турецкими папушами с загнутыми носками и греческими сандалиями, которые надобно шнуровать до колен…