Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки - Джон Шелби Спонг

За жизнь я провел более тысячи панихид. Впечатления от них неизгладимы; и не представить, сколько их я помню. Первую я служил в 1955 году в Епископальной церкви Христа в Роли, штат Северная Каролина. Мне было всего двадцать четыре, и я до сих пор пребывал в чине диакона. Усопшую звали Нелла Граймс Уорд. Ей было восемьдесят два. Нелла приходилась родственницей прихожанам церкви, в которой только началось мое служение. Перед ее смертью я несколько раз ее навещал, и мне понравилось с ней общаться. Она принадлежала к тому поколению, когда визит особы духовного звания считался почетным, и ей было лестно мое внимание. Это обстоятельство и тот факт, что я олицетворял религиозную жизнь широкого круга ее родных, побудило ее семью пригласить меня «в сослужение» моему старшему коллеге, священнику Стивену Вальке. Помню, я ужасно стеснялся и все гадал, как воспримут мои слова те, кто пришел отдать покойной дань памяти и оплакать ее. Теперь я понимаю, что многие на той панихиде, скорее всего, так часто слышали мессу, что слова их просто не задевали и забылись уже через пять минут. Наверное, было бы любопытно тогда побеседовать с ними и проверить правильность такой оценки.

Две последние панихиды я служил по тем, кого указал последними в списке людей, которым посвящаю эту книгу. Розанна Эппс, яркая, полная сил, впала в кому в результате инсульта, когда ей было восемьдесят пять, и умерла. Ее долгая жизнь была достойна всяческих похвал. Джон Найт умер в сорок с небольшим, совершенно внезапно, оставив в безутешной скорби жену, детей и родителей. И мучительно явным стало то, что шаблонные утешения не могут утешить в подлинном горе. Они и впрямь звучат как то, чем являются, – как религиозный наркоз, призванный притупить боль. От моей первой панихиды до последних, на пути, занявшем пятьдесят два года, я обнаружил, что подходил к каждой смерти словно аналитик – наблюдал, размышлял, сомневался, задавался вопросами и невольно вслушивался как в разговоры людей, так и в слова, возглашаемые проповедниками на мессе, и думал о том, как те и другие вписываются в реалии момента и способствуют их толкованию. И я понял, что слова, звучащие на панихиде, как мои собственные, так и произносимые согласно чину мессы, не всегда проливают свет на боль скорбящих.

Провожая людей в последний путь, я также убедился в том, как скупо ведутся разговоры о смерти в любом контексте. Большинство людей чувствует себя неуютно, обсуждая подобные темы, что само по себе показательно. Почти все люди охотно перепоручают «смертные разговоры» кому-нибудь из «профессионалов»: священники, врачи, гробовщики. Это всякий раз удивляло меня, ибо я, представитель одной из этих трех профессий, чувствовал себя совершенно некомпетентным. Однако я выяснил, что самого факта моих частых столкновений со смертью в представлении этих людей оказывалось достаточно, чтобы наделить меня опытом, отсутствующим у них самих. И я узнал, что в их глазах представлял собой нечто гораздо более важное, чем все, что я говорил или делал, и даже более важное, чем то, кем был и что думал. Когда узнаешь, что твое служение носит глубоко символический характер и, в сущности, не имеет отношения ни к тебе, ни к твоим свершениям – да, это смиряет.

В прискорбных обстоятельствах моя задача зачастую заключалась только в том, чтобы помочь тем, кто понес тяжкую утрату, принять решения, которые они вполне могли бы принять самостоятельно, если бы не были парализованы горем. Благодаря знакомству с типичными циклами смерти, я мог заверить их, что постепенно они преодолеют последствия травмы и со временем снова почувствуют свою целостность. Однако горе, пережитое вместе, почти неизбежно сближает, способствует формированию глубоких воспоминаний и прочных дружеских отношений. Нам свойственно сближаться с теми, с кем нам выпала честь пройти «долиною смертной тени». Эти моменты стали одними из самых эмоционально насыщенных в моей жизни, в первую очередь им я обязан неразрывной связью и пересечениями моей профессиональной и моей личной жизни.

Будучи постоянно причастным к смерти, я обратил внимание на два постоянных мотива. Во-первых, смерть – влиятельная и мучительная реальность, почти непрестанно витающая над жизнью либо в памяти, либо в ожидании; во-вторых, слова, которыми пользуются религии, в том числе моя, весьма специфическим образом предназначены для того, чтобы укротить смерть, приручить ее, преобразить и в конце концов ее превзойти. Следовательно, смерть должна поднимать самые глубинные, сокровенные и тревожные вопросы, с какими только людям приходится иметь дело. Я выбрал путь, на котором эти вопросы неизбежны, поскольку испытываю настоятельную внутреннюю потребность работать там, где приходится задавать вопросы о смысле, цели, трансцендентности и Боге. В некотором отношении мне хотелось посмотреть, способен ли я быть и честным человеком, и выразителем мнения организованной религии – по крайней мере, я намеревался жить осознанно в этой противоречивой ситуации. Так что танец со смертью я уже вел, но тем более глубокую радость испытывал от жизни. Первым моим выводом стал такой: ни смерть, ни жизнь не имеют особого смысла друг без друга.

У меня чрезмерно активно левое полушарие мозга и недостаточно активно правое, а потому смерть всегда казалась мне предметом, подлежащим интеллектуальному освоению, и я намеревался именно так с ним и поступить. Эти намерения побудили меня еще двадцать пять лет назад принять безусловно поспешное решение. В то время я решил, что напишу книгу – в порыве юношеской самонадеянности я даже называл ее «исчерпывающим трудом», – о смерти и жизни после смерти. К этой задаче я приступил, демонстрируя высокий уровень интеллектуального рвения. Около двух-трех лет я посвятил работе над этим проектом и обширному чтению.

Вначале я исследовал представления о жизни после смерти в том виде, в котором они отражены в иудаистских священных текстах. И с удивлением обнаружил, насколько скуден этот материал. Моих еврейских предшественников в вере настолько заботила эта жизнь, что им было некогда тратить силы, фантазируя о жизни после смерти. В древнееврейской истории встречаются упоминания о так называемом шеоле – обители всех мертвых. В представлении людей он располагался где-то под землей. Но шеол никогда не был ни местом стремлений, ни предвиденной участью. В одном библейском повествовании Аэндорская волшебница, медиум, вызывает из шеола тень пророка Самуила по приказу обеспокоенного царя Саула (1 Цар., гл. 28). Самуил пребывал в шеоле, ибо был мертв, а шеол представлял собой обитель всех мертвых, – но ни с шеолом как таковым, ни с жизнью после смерти, образом которой он являлся, в иудаистских писаниях не связано ни обязательств, ни надежды, ни утешения, ни радости. Лишь во II в. до н. э. жизнь личности после смерти в связи с честью и наградой стала играть более заметную роль в жизни евреев. И когда это произошло, строилось все в основном на идее божественной справедливости. Евреи просто не смогли воспринять сюжеты тех же Маккавейских книг (см.: 2 Мак., гл. 7), где еврейские юноши во время гонений принимают смерть мучеников, лишь бы не отречься от веры, – если бы с их смертью не было связано некое искупительное свойство: например, вознаграждение за преданность вере в загробной жизни. Это понимание оказалось полезным, но мало чем прояснило мою писательскую задачу. И я продолжал изыскания, ничуть не озабоченный вполне реальным риском не прийти ни к чему. Расширение познаний не обязательно ведет к выводам.