Владыка ледяного сада. В сердце тьмы - Ярослав Гжендович

Все они выглядят так, будто поглотили человека с лицом, перекошенным болью. Ветки напоминают направленные к небесам руки. Изображения эти застыли в разных позах, словно одеревенев в танцевальном хороводе. Словно остановив фазы движения несчастного, бьющегося в конвульсиях. Некоторые стволы прошивает ветка, похожая на копье, у других посередине дупло в форме раздерганной округлой раны.

Земля вокруг растрескавшаяся, смешанная с разломанными камнями, словно деревья выросли из внезапного взрыва, за долю секунды разнося в клочья все, что встало у них на пути.

Кроме этого, на поляне царит спокойствие. Только вороны кричат отчаянно, боясь на нее приземляться.

* * *

Яркий утренний свет разрезан на полосы щелями жалюзи, скользкое белье, под окном шипит старый кондиционер, откуда-то просачивается устойчивый запах лаванды. Где я?

Лаванда.

Поросшая лиловыми кустами возвышенность, покрытая россыпью белых скал. Пинии и лаванда. Лежащая в снопах, сносимая в каменную давильню, из которой поднимается тяжелый лавандовый дым.

Лавандовый дым.

Лавандовые поля.

Гвар.

Дом.

Я встаю. Нагой, лоснящийся от пота, несмотря на сопящий кондиционер под окном. В голове моей шумит, и потею я наверняка ракией. Скверно. Ничего не помню, но мне нет до этого дела. Нет сил на переживания.

Отодвигаю дверь и выхожу на террасу.

Внизу – улица, залитая утренней жарой, забитая неспешно идущими людьми. Впереди, в проливе, – движение как на автостраде. Яхты, минуя друг друга, режут изумрудные волны, трепеща парусами; на горизонте движется гигантское судно «Ядролиний» на воздушной подушке. Короны пальм колышутся на ветру.

Плитки террасы горячи, словно кухонная решетка.

Смуглая, стройная, черноглазая кельнерша расставляет стулья в кафе внизу, смотрит на меня и хихикает.

– Dobar dan, Vučko!

– Dobar dan, Milenko. Može espresso! [2]

Боже святый, я ведь голый. Отступаю, Милена взрывается злым смешком.

– Oprosti, Milena.

– Polako, Polako! Kuham kavu.[3]

Я иду в душ и стою там бесконечно. Мне кажется, что я не купался месяцы. Чищу зубы, не выходя из-под выплевываемых восемью форсунками водных струй, натираюсь гелем, пахнущим кедром. Игнорирую безбожные цены на воду в Гваре, душевой счетчик жадно набрасывает куну за куной.

Чувствую досадную, угнетающую боль где-то в грудной клетке. А еще у меня тянет нога. Подвернул? Когда? Массирую грудину и убеждаю себя, что это нервное. Ведь не будет сердечного приступа. Я на склерофаговом лечении, сердце у меня – как у двадцатилетнего.

Быстро одеваюсь, чувствуя, как ко мне возвращается жизнь. Но горящая светом улица невыносима без черных очков. Я сажусь в тени маркизы под стеной и с умилением гляжу на круглый, чистый столик. Мне кажется, я проснулся от кошмара. Меня все радует. Хоровод туристов, бесконечно идущих через площадку над морем, ветер в кронах пальм, красно-белые зонтики пива «Карловачко». Конец сухому закону. Свобода. Мы снова взрослые.

Радуюсь даже тому, что маленькая чашечка снова легального итальянского эспрессо «Альфредо» безукоризненно чиста. И я могу бросить в нее два кубика настоящего сахара.

– Milenko, može orangina, kruk i sałata od hobotnice?

– Može, Vučko! Sigurno!

– Hvala! [4]

Черный как смоль кофе покрывает густая бежевая пена. Запах крепкой арабики. И лишь где-то в душе – тень беспокойства. Неопределенная тьма. Чувство, будто что-то здесь не так. Что-то с моей головой. Все так, как и должно быть, и все же мозг работает как после сотрясения. Куски реальности разделены темным ничто. Где я был вчера? Кто я такой? С какого времени все вновь сделалось нормальным? Сижу в кафе, а значит, «бархатный тоталитаризм» исчез. Не помню, когда именно. После Топливной Войны? Что я тогда делал? Что делал вчера? Откуда я здесь взялся?

– Milena, imaš cigarety?

– Imam! Larsy hočeš? [5]

Они снова легальны?

Я подношу чашечку к губам, но прежде чем успеваю сделать глоток, белый фаянс разбивается у меня в руках, кофе проливается на тротуар, а я резко вскакиваю, пытаясь спасти светлые штаны.

Он бесцеремонно присаживается за столик, пододвигает себе стул. Крупный седеющий мужчина в шляпе и ярко-красной шелковой рубахе. Расхлюстанные полы открывают смуглую волосатую грудь, увешанную множеством золотых цепочек и кулонов. Он не похож на хорвата. Серб? Цыган? Турок? Я смотрю на него в раздраженье, но внезапно каменею. У него лишь один глаз, зато совершенно черный, без следа белка, продолговатая капля смолы. Второй скрыт за округлой костяной нашлепкой, привязанной кожаным ремешком. На пальцах, опирающихся на эбеновую трость, что увенчана головой ворона, блестят перстни. На голове – оригинальный белый стетсон, сплетенный из панамской рафии.

– Здесь полно свободных столиков, дружище, – цежу я. Еще и кофе мне разлил. Я что, выгляжу окулистом? Чего он уставился на меня своим кровавым буркалом?

– Проснись, Спящий-в-Древе, – рычит он со злостью. – Тебя ждут.

Добрый день. Dobrodoszli. Безумец.

– Прошу прощения, но я завтракаю. Может, поищите кого другого? Клиника – в той стороне. За ribaric’ей [6].

Он выпрямляется на стуле, а потом сует в рот два пальца и пронзительно свистит. Мгновенно, в шуме тысяч крыльев и оглушительном карканье, чернеет небо. Я смотрю вверх и вижу птиц. Гигантская, покрывающая весь небосклон стая больших, словно гуси, смоляно-черных воронов. Они садятся на крыши, на мачты яхт, на деревья, на головы и плечи прохожих, которые внезапно делаются недвижимы, будто манекены. Заслоняют даже яркое сияние балканского солнца. Я не могу выдавить ни слова. Слышу беспрестанное карканье, словно кто-то рвет на куски черные тряпки. Все застывает, как погруженное в янтарь. Двигаются лишь вороны. Сидят на плечах и на голове Милены, что стоит в дверях кафе с подносом в руках. Большой ворон бьет крыльями, развевая ее волосы, второй садится на плечо девушки и одним движением серого, огромного как острие чекана клюва вырывает ей глаз. Милена стоит неподвижно, замерев на полушаге, по смуглой щеке стекает ручеек крови – на белую, окаменевшую улыбку.