Легенда о свободе. Крылья - Анна Виор

«Сейчас он убьет и освободит меня», – думает Рохо. Он видит, как зверь еще больше обнажает зубы и красное нёбо… как поджимается, приготовившись к прыжку, как уши его становятся торчком, а кожистый воротник поднимается над головой, как он отталкивается задними лапами и отрывается от земли, одновременно разевая смердящую пасть, чтобы впиться в его горло…

Все это длится считаные доли одного мгновения, но не для Рохо, для него – это целая жизнь. Что-то внутри него, сжатое до сих пор в тугой крепкий узел где-то в районе солнечного сплетения, вдруг распрямляется, растекаясь волнами тепла и света по всему телу. Затем эти волны концентрируются в один направленный пучок силы и выстреливают через его правую руку, которая сама собой, напрягшись до предела, вскидывается раскрытой ладонью вперед в останавливающим жесте.

Эфф, уже распрямившийся в прыжке, с яростными навыкате глазами, склонив раззявленную пасть, едва не касаясь клыками горла Рохо, вдруг отскакивает, словно ударившись о невидимую стену…

Он рухнул на землю тяжелой грудой и взвыл от удивления, ярости, отчаяния, жажды. Рохо никогда не слышал подобного звука, этой вой пробирает до костей. Зверь скалится и заходится в вое-лае-визге, наскакивая в сторону человека и царапая твердую землю, но не может преодолеть невидимой преграды, будто кто-то держит его на цепи.

А Рохо так и стоит с вытянутой рукой: он понимает, что происходит нечто такое, чего быть не может. Эфф – молчаливая смерть – ведет себя как глупый цепной пес, увидевший кота и не способный его достать. А беглый раб-мальчишка стоит перед чудовищем и не боится… Внутри него покой, уверенность… сила. Он знает то, чего не может знать. Он знает, что эфф не владеет им, как не владеет им и к’Хаэль Оргон. Он знает, что та кровь – его кровь, которую проглотила тварь – не отдала Рохо эффу, а наоборот, дала права на эффа ему – беглецу, за которым послали смерть. И еще он знает, что он больше не Рохо, это имя-кличку дали ему те, кто считал себя его хозяевами, и означало оно – «птенец». Его имя – Вирд, этим именем назвали его отец с матерью, а оно означает – «летящий».

– Я – Вирд! – заговорил юноша. – Я победил тебя! Ты мой!

Эфф, услышав его голос, вдруг перестал бесноваться и уставился, тяжело дыша, на человека.

– Ты мой! – продолжал Вирд холодным уверенным тоном, тоном не беглого мальчишки-раба, а облеченного властью мужчины. Часть его считала этот тон таким естественным, таким правильным, а часть не понимала, откуда это взялось. – Та кровь – моя кровь, что внутри тебя, сделала тебя моим! Ты повинуешься мне, Угал!

И эфф понял, его пасть захлопнулась, глаза как будто потухли, уродливое тело расслабилось, и кожистые складки обвисли. Зверь лег на землю, положив громадную голову на сложенные передние лапы, и тихонько заскулил. Он не был похож сейчас на чудовище, на смерть и ужас многих поколений рабов. Это был прирученный пес, послушный и не опасный, ждущий приказов. Огромный Угал повиновался ему…

Эффы никогда не вели себя так, они не были домашними животными, преданными хозяину, привязанными к человеку. Они были смертью на поводке, оружием, карающим мечом, ножнами которому служил ошейник. Только благодаря специальному ошейнику эффы повиновались. Эфф без ошейника – смерть не только для рабов, но и для всех, кто окажется рядом. И даже тому, чьи руки ухаживали за зверем, кормили его, в этом случае не удавалось избежать его клыков. При рождении на эффа надевался ошейник, впивающийся тонкими иголочками в плоть твари. Этот ошейник не смел снимать никто, пока эфф жив, а после смерти он обязательно уничтожался. Если бы раб предъявил ошейник эффа как доказательство свободы, это означало бы лишь то, что он убил зверя. Никто не мог продать рабу ошейник, и никаким другим способом его нельзя было заполучить. Поэтому закон свободы за ошейник эффа и существовал.

Вирд опустил руку; воздух, пропитавшийся его силой и уверенностью, звенел вокруг него. Юноша спокойно, не спеша, абсолютно не чувствуя страха, подошел к смирно лежащему зверю, наклонился и недрогнувшей рукой расстегнул и снял громадный ошейник.

Когда Вирд распрямился, эфф посмотрел на него и тут же отвел взгляд. На миг юноше показалось, что в глазах твари промелькнули радость и благодарность.

– Вернись к Оргону! – скомандовал Вирд тем же твердым уверенным голосом, не допуская и тени сомнения, что тварь не послушает его. – И не смей убивать человека, если встретишь! И впредь ты не убьешь человека, Угал!

Эфф встал на могучие лапы, отвернулся и рысью побежал в сторону хозяйского дома, а Вирд стоял и смотрел, пока зверь не исчез из виду за поворотом пыльной тропы.

Когда эфф ушел, Сила, растекшаяся вокруг, стала вновь сворачиваться и сплетаться в тугой узел. А тело и разум лишались недавних уверенности и спокойствия; глаза Вирда расширились в ужасе от осознания того, что произошло, тело забила дрожь. Он почувствовал такую слабость, что не смог удержаться на ногах и рухнул на сухую землю. На лбу его, ладонях и ступнях выступил холодный пот. Несмотря на полуденное солнце и жару, ему было так холодно, будто он очутился в ледяной далекой стране, из которой родом Марз; северянин говорил, что там можно замерзнуть насмерть…

Тело Вирда сводили судороги, дрожь не прекращалась, голова стучала об иссохшую землю, правая рука сжимала ошейник эффа. Смертельный холод сменился неистовым жаром: казалось, он сгорает в ярком пламени, затем вновь задрожал от холода и снова от жара. Разум затуманился, сознание провалилось в темноту, и из этой темноты то и дело вырывались образы: его бег по раскаленной земле, эфф, настигающий его, красный ошейник в руке. Он падал в бездну…

Рохо разговаривает с плачущей Михи. Она очень слаба после родов, и ей так жаль своего ребенка, которого забрали. Юная, красивая, со светло-русой до пояса косой, в белом потрепанном платье. Рохо пытается найти слова утешения, сказать, что все будет хорошо, но он знает, что не будет… Михи тоже знает. Михи ушла в свой темный барак, где ночевали на соломенных тюфяках рабыни, а Рохо остался сидеть под деревом – Деревом Размышлений. Это дерево многое повидало. Сколько поколений рабов находило тень под ним, сколько умирало прямо под ним, сколько рождалось… Сколько всего передумали рабы, сидя вот так, как сейчас сидит Рохо… «Я не могу здесь, я убегу», – думает он.

Колени жгут сухая земля и впившиеся в кожу камни, солнце раскалилось и немилосердно палит непокрытую голову. Он плачет, обхватив руками застывшее в скрюченной позе и уже холодное мертвое тело Рулка. Надсмотрщики ругаются, поминая эффов, мать Рохо, проклиная его самого и требуя от Сибо и Майшаса оттащить труп на пустырь. Но рабы не смеют тревожить Рохо в горе.

Инал нежно берет его за плечи:

– Пойдем, Рохо, пойдем… Он умер.

«Я не останусь здесь! Я не могу остаться здесь… Мне нужно бежать… Мне нужно уйти отсюда!»

Вирд вновь чувствовал свое тело, оно болело и дрожало, невидимые иглы впивались в виски, и образы, образы прошлого, настоящего, существующего и несуществующего, метались в его разуме, как языки пламени в костре.