Лукавый взор - Елена Арсеньева

Поверь, минута нашего прощания – это была невыносимая минута! Чудилось, что, расставаясь с тобой, я сам вырываю сердце из своей груди. То, что произошло между нами несколько дней назад, те доказательства любви, которые ты мне дала, потрясли меня и сделали твоим вечным рабом. Как порядочный человек я не должен был уезжать, я должен был немедленно жениться на тебе! Но это требовало времени. Это требовало бы перемены религии для тебя или меня… На все формальности понадобились бы недели и месяцы, которых у нас не было.

Устинька, ах, если бы я мог увезти тебя с собой! Но выправить тебе документы на выезд в такой короткий срок было бы невозможно. Ты жена моя в сердце моем, и ты понимаешь, что я не мог пренебречь своими служебными обязанностями даже ради любви. Я должен, я обязан был сопровождать графа Толстого, который пребывал вне себя от отчаяния, поскольку был отозван по настоянию Наполеона! Конечно, антифранцузская позиция российского посла не могла быть приятна этому гордому императору… Ты осознавала необходимость моего отъезда, когда говорила, что будешь ждать меня. Я счастлив твоим благоразумием, твоим пониманием того, чтó служба и преданность Отечеству значит для русского человека.

Путь наш проходит безрадостно. Ох уж эти беспрестанно разверзающиеся небеса, с которых льет и льет по-зимнему холодный дождь. Даже не помню, когда были сухими мои сапоги и моя одежда. Иногда я даже рад, что тебя нет здесь и ты не терпишь все эти лишения, все эти опасности. Беспокойство за твою жизнь сделало бы мой путь совершенно невыносимым.

Но судьба переменчива, я вернусь – и мы все начнем заново! А пока… пока остается нам надеяться только на поддержку твоего отца, дай ему Бог доброго здоровья, и на нашу неизбывную любовь друг к другу. Сердца наши всегда будут биться слитно, как бы далеко мы ни находились друг от друга!

Страсбург – последний французский город, откуда я могу отправить почту с надеждой, что она достигнет Парижа…

Не могу заставить себя сказать безвозвратное «прощай»! До встречи, моя любовь, – надеюсь, до скорой встречи.

Тайный супруг твой – Дмитрий Видов.

– Кто здеся Араго? – хриплым простуженным или прокуренным басом вопросил малец, почесывая одну грязную ногу о другую. – У меня к нему бамага.

– Это я, – шагнул вперед редактор. – Что за бамага? От кого?

– Да ты небось грамотный, – хмыкнул гамен. – Сам прочитаешь, от кого. Она сказала, что ты сразу поймешь.

– Она? – резким, даже каким-то режущим голосом воскликнула графиня Стефания, подавшись вперед. – Кто именно?

– А твоя какая забота? – презрительно покосился на нее из-под козырька мальчишка. – Неужто не знаешь, что любопытной кошке усы прищемили немножко?

– Повежливей с дамой, мой юный друг! – прикрикнул Араго. – Ну, кто тебе письмо передал?

Мальчишка хмыкнул, чуть сдвинул назад фуражку и хитро прищурился.

Араго понимающе кивнул и достал из кармана серебряную монету в 25 сантимов, то есть в четверть франка.

Глаза мальчишки радостно блеснули. Чумазая ручонка цапнула монету и утопила ее в лохмотьях, а потом пошарила в их глубинах и протянула Араго сложенный вчетверо и запечатанный облаткой листок.

– Бамагу писал ентот ваш, как его, Лукавый Взор, – снисходительно сообщил гамен. – А передала мне ее тут недалеко, на Оливье[14], одна прехорошенькая нана[15]. Сказала, что от Лукавого Взора, разъяснила, куда идти, – да ускакала, юбчонку подобрав и ножек не замарав. Ох, прыткая нана! Сразу видно, нашенская, не из тех, что в екипажах разъезжают, грязью народ забрызгивая! Ничего, доездятся они, ох доездятся!

Он бросил презрительный взгляд на графиню и засвистел бессмертную «Ça ira»[16].

За конторками послышались с трудом подавляемые смешки.

Намек поняли все. Только в богатых частях города и на бульварах были устроены протечные фонтаны, которые очищали сточные канавы. А вообще-то на большинстве парижских улиц царила изрядная грязища, и после дождей она становилась почти непролазной. Кухарки не стеснялись выплескивать из окон помои и выбрасывать мусор. Кое-где прохожие буквально пробирались по заваленным нечистотами тротуарам. Однако приходилось признать, что урожденные парижанки были в этом истинными мастерицами. Как серны, перепрыгивали они с камешка на камешек, с сухого места на сухое, приподняв юбки, едва касаясь до мостовой кончиком носка, – и умудрялись приходить домой, не замарав башмачков. Конечно, таким умением обладали только простолюдинки, но отнюдь не аристократки, к услугам которых были собственные кареты или наемные фиакры!

– А что ж ты с опозданием пришел? – удивился Араго. – Посланцы Лукавого Взора ровно в полдень появляются. А сейчас уже почти половина первого.

– Скажи спасибо, что вообще добрался сюда, – буркнул мальчишка. – Ко мне привязался тут один поляк, – произнес он с таким выражением, что Араго с трудом сдержал смех.

Обычно французы называли представителей этой нации полоне – мужчин или полонез – женщин[17], а слово «поляк» было таким же презрительным прозвищем, как, например, «макаронник» или «таракан» – для итальянца, «островная обезьяна» или «ростбиф» – для англичанина, «кислая капуста» или «бош», то есть деревянная башка, – для немца.

– В шапке он был такой рогатой, этот поляк, – продолжал мальчишка. – Я его недавно на одном сборище видел. Он там орал: скупые французские лягушатники мало денег нам дают, не хотят против русских воевать за великую Полонь и ее свободу. Я ему в ответ крикнул, мол, если вам здесь что-то не нравится, так валите обратно в свою великую Полонь. За это он меня чуть не прибил. И надо же: я только сюда, на Мартир, свернул, а он возьми да появись, как волос в супе! Пришлось ноги уносить, петлять, чтобы со следа его сбить. Потому я и опоздал.

– Ну что ж, спасибо, Тибо, – кивнул Араго. – Удачи тебе!

– Я не Тибо, а Базиль, – фыркнул гамен. – А ты откуда знаешь Тибо? Он еще мелкий совсем, но тоже на площади Бастилии, в слоне[18] живет. Там многие из наших приют находят!