Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

— Борис отрубил бы князю Василию голову или удавил в застенке, ежели бы он держался правды. Кому от того стало бы легче? Слава Богу, что царевича спасли! Слава Богу!

Устойчивый и неведомо кем оплаченный слух о том, что и инокиня Марфа признала факт чудесного избавления, подкрепленный свидетельством Шуйского, довершил начатое посланцами царевича. Теперь мало кто отваживался отрицать всем известное. Новый претендент на русский престол — истинный сын великого государя Ивана IV Васильевича. И ни пламенные речи в польском сейме Яна Замойского, предостерегавшего шляхту от вмешательства в дела соседней державы и сравнивавшего всю историю судебного расследования в Угличе с Плавтовой или Теренцевой комедией, ни исконная неприязнь к чужеземцам, ни страх перед насилием, ни угрозы и посулы близких к Малютиной дочке стрельцов — ничто не могло погасить трепетного чувства ожидания перемен к лучшему, связанного с появлением на московском троне непонятно откуда свалившегося царя.

Народ, впрочем, как всегда, питал несбыточные надежды. Конец казням, конец доносам, конец голоду и нищете! В памяти еще были свежи события трехлетней давности, когда на московских рынках продавали вареное человеческое мясо.

Так мечты о воле и счастье шли рука об руку с ложью, трусостью и обманом. Это трагическое единство подрывало устои кое-как существовавшего общества и открывало пути к небывалой дотоле смуте. Презрение к истине и воровство, откровенный отказ от служения Богу и династически легитимной — праведной — власти во имя корыстных целей и самосохранения превращались в норму жизни. Бесстрашие, свойственное русскому народу, постепенно вытеснялось оправданным и объяснимым страхом смерти, чему в немалой степени способствовало поведение таких бояр, как князь Василий Шуйский и даже Петр Басманов, чья внезапная и на первый взгляд немотивированная измена Годуновым, царице Марии и царю Федору была вызвана различными, в том числе и — как ни удивительно! — благородными, побуждениями.

Первые дни июня не принесли ни облегчения, ни успокоения. Большая пыль за Серпуховскими воротами пока не заволакивала горизонт. Князь Василий Шуйский сыграл роль перста судьбы. После его отказа от первоначального мнения и прямых обвинений в адрес Бориса Годунова: дескать, намеревался убить царевича Димитрия! — уже ничто не могло избавить дочь и внуков Малюты от гнева толпы, в которой пытанных и битых кнутом лет тридцать с лишним назад находилось предостаточно. Слабых и поверженных властителей нет охотников защищать, но тех, кто, припоминая прежние невзгоды и унижения, стремится сорвать злобу и найти в том удовлетворение, а быть может, и путь к благосостоянию, — сколько угодно.

Толпа не похожа на морскую бурю. Она не безотчетна и всегда управляема. Она хорошо знает, чего хочет, за что ей и приплачивают. Врывающаяся во дворцы чернь не олицетворяет собой возмущенную стихию. Это позднее, когда является тот, кто управляет всеми действиями издалека, она винится и кается: бес попутал! Толпа, рванувшаяся с Красной площади в покои Годуновых, была так же сдержанна и осмотрительна, как и сам царевич Димитрий. Она не раздела, по обычаю, дочь и внучку Малюты донага и не надругалась над ними, как случилось бы в Иоанновы — опричные — времена в каком-нибудь боярском доме. Она не выбросила тело Федора на стрелецкие пики из окна. Толпа поступила вполне разумно.

III

Когда раздался топот бегущих к дворцу, где укрывались Годуновы, стрелецкий начальник Головин — давний фаворит вдовствующей царицы — вбежал к ней с криком:

— Спасайся, Мария! Бери детей и беги в Грановитую. Там не тронут!

Ужас перед расправой вынудил его забыть этикет. Стрелец наивно полагал, что вряд ли кто-нибудь отважится обагрить кровью трон, который вскоре займет новый властелин. Димитрий не захочет связывать свою личность с убийством. От Годуновых легко теперь избавиться и иным способом. Ксения с удивлением и укором взглянула на мать. Головин никогда не называл ее просто по имени.

Мария Григорьевна, однако, и здесь показала характер. Сын по ее приказу первым бросился в Грановитую и успел сесть на трон, вцепившись обнаженными мускулистыми руками в подлокотники. Он надеялся, что высокий титул и грозная тень покойного отца уберегут его. Мать и сестра, сняв с крюков иконы, стали рядом. Теперь большая часть малютинской семейки была как на ладони. Недоставало лишь княгини Екатерины Шуйской, но она, как любят ныне выражаться, находилась по другую сторону баррикад.

Двери распахнулись, и передние, сдержав общее движение, вдруг застыли, пораженные невиданным зрелищем. Сверкающий золотом трон, о котором они только слыхали, роскошное убранство стен и пол, устланный пестрыми турецкими коврами, сковали разгоряченный, пышущий ненавистью порыв. Но это уже не могло ничему помочь и ни на что повлиять, хотя вдовствующая царица и совершила попытку переломить ход событий.

— Народ московский! — выкрикнула она по-мужски хрипло и осеклась.

По Грановитой растеклось суровое молчание. Но тишина ободрила нападавших.

— Слезай! — сказал скучным голосом мужик в изрядно потрепанном русском кафтане. — Не царского роду, чтоб здесь рассиживаться!

— А царского роду, вишь, нет переводу! — захохотал другой и швырнул в царя Федора Годунова серый драный колпак.

Он приблизился к трону и схватил вовсе не испуганного и не растерявшегося отрока за руку. Внук Малюты и сын Годунова оказался сильным и цепким парнем, несмотря на полученное им женское воспитание. Ссадили Федора погодя. Какой-то старик подбежал к вдовствующей царице и стукнул ее с такой яростью по темени, что она упала на колени.

— Народ московский! — тем не менее воскликнула она, откинув голову и собравшись с духом. — Пощади моих детей! Они тебе не причинили зла. Возьми, если хочешь, мою жизнь.

— Ах, хитрая тварь, — прошипел старик. — Уберечь желаешь иудино семя. Ан нет! Не выйдет! У, Малютино отродье! — И он стал похабничать и щипать царицу за бока и грудь.

Мотив мести Малюте Скурлатовичу внезапно зазвучал во всю мощь.

— Бей их! Руби! На дыбу их! — завопили в толпе.

— Пусть раскроют, как царевича Димитрия пытались извести.

— Малютино отродье, Малютино отродье, — зашелестело по переполненным черным людом кремлевским покоям.

Имя любимца Ивана IV Васильевича зловещей тенью нависло над волнующимся морем голов, перетекающим из палаты в палату.

— Отец ее как ругался над нами! Мучитель!

— Мучителю и служил!

— Бей их!

Из последних рядов протолкался косолапый коренастый мужчина в красном кафтане городового стрельца.

— Помнишь мое лицо, царица?

Мария Григорьевна в ужасе посмотрела на него, не делая даже попытки подняться с пола.

— Узнала, узнала! — с ехидцей улыбнулся человек из толпы. — Узнала! Не забыла, что сделал твой проклятый отец с моим отцом и матерью? А как я тебя молил: помоги, боярышня. Ты тогда молода была! И в какой силе! В каком соку!