Тихие дни в Перемешках - Эрленд Лу

Спасибо, я поняла. И ты сторонник оксидантов, а я приверженец антиоксидантов.

Это все потому, что ты скорее из тех, кто много думает о том, как они выглядят, на сколько лет, и мало задумывается о том, что действительно важно.

А что действительно важно?

Самые разные вещи.

И ты хотел бы, чтобы и я больше думала о те­атре?

Нееет. Хотя, впрочем, да. Изредка. Мы бы то­гда разговаривали об этом. Совпадали в этом.

По окончании этой краткой беседы Телеман ныходит покурить. Он мог бы покурить в доме, но совершенно уверен, что Нина не оставит его поступок без комментариев, а это ему не по си­лам. Весь смысл перекуривания в том, чтобы тебя на несколько минут оставили в покое, чтобы не надо было ни говорить, ни оправдываться, вообще рта открывать, и, думая так, он незаметно спуска­ется в Перемешки, видит лоток с сосисками и поку­пает, а потом съедает огромную толстую сосиску, самую здоровую из всех, наверняка напичканную оксидантами, которые с места в карьер атакуют Телеманово нутро, но Телеман обожает агрессию. Атака — суть всех вещей. И театра тоже. Театр должен человека ломать. Прежде всего — ломать. Так думает Телеман.

Телеман лежит на диване и сердится из-за ро­лика с «YouTube» под названием «Найджела идет по магазинам». Она покупает кольца для салфе­ток в итальянской гамме, чтобы сервировать ве­чером стол для гостей, которых будет потчевать бараниной по-калабрийски или чем-то типа то­го. Телеман хочет честно разобраться в истинных причинах своего неприятия ролика. Оно беспоко­ит его. Значит ли оно, что их с Найджелой отно­шения начинают себя исчерпывать? И он вот-вот потеряет ее? Тогда у него останется один только театр, думает Телеман.

Возможно, его задевает, что она не дома. Ме­сто Найджелы у плиты, думает Телеман, но сам же себя и одергивает, он вовсе не считает, что бабам только на кухне и место, он никогда так не думал, но что-то в нем восстает, раз он так раздражается, видя Найджелу в магазине всякой ерунды для дома. Это не та Найджела, которую он знает. Это другая Найджела. На улице Нина играет и хохочет с Сабиной и Бертольдом, какая- то летняя возня, наверняка катаются в траве, в фашистской наци-траве, думает Телеман. Ого, на­ци-трава! Вот это театр, черт возьми. Надо бы записать. Он вскидывается и записывает на слу­чайно подвернувшейся газете: НАЦИ-ТРАВА!!! Большими буквами и с восклицательными знака­ми. Но тут же недовольно исправляет — стирает восклицательные знаки.

Они смотрятся ужасно глупо. Разве это насто­ящий театр? Глупость и все.

Незадолго до того, пока Нина с детьми ходи­ла в магазин, Телеман выпил бокал вина, и те­перь он смежает веки. Смех за окном. Обычные баварские шумы где-то на заднем плане. Зной. Он дремлет. И где-то в сумерках между сном и бодрствованием он видит что-то непонятное, мо­жет быть, это пьеса, думает он, это было бы превосходно, потом он годами рассказывал бы журналистам дома и за рубежом, что сюжет этой грандиозной, поистине революционной пье­сы просто привиделся ему, когда он однажды задремал в Малых Перемешках, но привиделся заслуженно, потому что он дозрел до этой пье­сы, потому что, грубо говоря, подошла его оче­редь.

Но нет, он видит не пьесу. А что это, не со­всем понятно. Какая-то вроде бы фантазия, при­чем у Телемана есть подозрение, что она окажет­ся недостойна его, но пресечь ее, остановить он не в силах, фантазия властно увлекает его. Он в Лондоне, в кафе, неловко пролил себе чай на брюки, обжегся, смутился, и какая-то дама за со­седним столиком проявила к нему сочувствие, да­вайте, мол, зайдем ко мне, сейчас мы все быст­ренько уладим, я живу фактически за углом; и вот они входят в синюю лондонскую дверь, под­нимаются по довольно высокой лестнице и ока­зываются в огромной квартире, дама предлага­ет Телеману снять брюки, чтобы она застирала и высушила их, и он снимает штаны, а дама спра­шивает, не голоден ли Телеман, и он отвечает, что да, голоден, а она признается, что отлично поет и танцует, но полный профан в смысле готовки, за­то ее подруга действительно искусная кулинарка, и дама идет звонить подруге, и, пока она гово­рит по телефону, до Телемана доходит, что он в доме Кейт Буш, той самой Кейт Буш, только она не сегодняшняя, а какой была в начале восьми­десятых, но он не признается, что узнал ее, он инстинктивно чувствует, что это все испортит, поэтому он молчит, а Кейт садится за рояль и го­ворит, что ей интересно, понравится ли ему пес­ня, которую она только что написала, и начинает напевать «Suspended in Gaffa» время от времени, когда позволяет аккомпанемент, кидая на Теле­мана взгляды, которые невозможно истолковать иначе, как болезненное ожидание, песня затихает, Телеман всплескивает руками, намереваясь ска­зать, что это было чудо, и в эту секунду в дверь вплывает Найджела с пакетами еды и в люби­мой кофточке Телемана, той самой, сине-зеленой, Кейт вводит Найджелу в курс дела, и она без лишних разговоров принимается взбивать крем для какого-то утешительного десерта, но неловко капает на блузку, Кейт предлагает ей снять коф­точку, чтобы застирать, пока не поздно, Найдже­ла мнется, Кейт настаивает, потом пытается стя­нуть блузку силой, конечно же, сама обливает­ся кремом, теперь впору раздевать ее, возникает заминка, дамы нерешительно мерят друг друга придирчивыми взглядами, испытывая противоре­чивые чувства, чтобы затем как кошки бросить­ся друг на друга и сорвать всю одежду, так что вскоре они стоят нагие и чуть смущенные посре­ди кухни, бросая вороватые взгляды на Телема­на и его достоинство, которое величественно и удивленно выпирает из-за резинки трусов, а по­том Найджела, подхватив крем, плошку клубники и кастрюльку с растопленным шоколадом, бе­рет за руку Кейт, и они начинают наступать на Телемана, и...

Телеман!

У?

Телеман!

Что?

Ты можешь проснуться?

Я не сплю.

Отлично. Тогда можешь съездить на корт за Хейди?

Ладно. Минут через пять. Я чего-то задремал, надо немного проснуться.

Прошу прощения, но у тебя, по-моему, эрек­ция.

Не знаю.

Думаю, мужчина это чувствует. Выглядит, по крайней мере, так.

Раз ты видишь, значит, есть.

Круто. А что, если нам не упускать такой случай?

Разве мне не надо ехать за Хейди? А как же Бертольд и Сабина?

Они у Бадеров.

Понятно. Хорошо. Ну не знаю.

Обычно тебя не приходится долго уламы­вать.

Слишком много неожиданностей одновремен­но. Я растерялся.

Что тебе снилось?

Не помню.

Я?

Да... возможно.

Во всяком случае, не театр?

Нет. Я не помню, чтобы это был театр. Хотя иногда он и вызывает у меня эрекцию.

У тебя были обо мне... фантазии?

Все было очень размыто... но можно сказать и так.

Как романтично. Так ты не хотел бы...

Знаешь, наверно, не сейчас. Тогда оставим на другой раз.