Искушение богини - Паулина Гейдж

– У тебя есть тайна, Неферу? – воскликнула Хатшепсут. – Есть! Есть! Ты влюбилась? Ой, пожалуйста, расскажи!

Она потянула Неферу за руку, и девочки вместе опустились на прохладную траву.

– Ты поэтому плакала? У тебя глаза до сих пор опухшие.

– Откуда тебе знать, как это бывает? – медленно сказала Неферу, выдернув травинку и принявшись водить ею по ладони. – Ведь твоя жизнь будет легка, как одна бесконечная забава. Когда ты подрастешь, то сможешь выйти замуж за кого захочешь и жить там, где захочешь, – в провинциях, в номах, в горах. Ты будешь свободна, сможешь путешествовать или сидеть дома; будешь делать все, что заблагорассудится твоему мужу или тебе, вы будете радоваться детям. А я…

Она отбросила стебелек прочь и, сцепив вместе пальцы, прислонилась к древесному стволу. От эмоционального напряжения, которое она испытывала, ее лицо, и без того нездорового оттенка, стало еще желтее, а мышцы на шее напряглись, точно завязанные узлами веревки. Любой, кто увидел бы ее сейчас, не нашел бы в ней ничего царственного или величественного. То немногое, что в ней было красивого, – изящные руки, тонкий нос, длинные черные волосы – как-то стушевалось под грузом несчастья, которое делало ее похожей на обмякший в отсутствии ветра белый парус.

– Меня берегут, – продолжала она безжизненно, – кормят изысканными яствами, одевают в тончайший лен. Драгоценностей в моих сундуках и шкатулках – что гальки на морском берегу, рабы и знать падают передо мной ниц с утра до вечера. Целыми днями я только и вижу что их затылки. Когда я встаю с постели, меня одевают; когда я голодна, меня кормят; стоит мне устать, и дюжина рук тянется к пологу моего ложа, чтобы откинуть его. Даже в храме, когда я молюсь и трясу систрум[1], меня не оставляют в покое. – Она устало мотнула головой, ее волосы в беспорядке рассыпались по плечам. – Я не хочу быть великой царственной женой. Не хочу выходить за глупого, благонамеренного Тутмоса. Я хочу только покоя, Хатшепсут, чтобы жить так, как мне нравится.

Она закрыла глаза и умолкла. Хатшепсут робко протянула руку и погладила сестру по плечу. Девочки взялись за руки и просидели так до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, чуть заметно удлинив тени. Наконец Неферу пошевелилась.

– Я видела сон, – прошептала она, – страшный сон. Он снится мне почти каждый раз, стоит закрыть глаза. Вот почему сегодня я не вернулась после занятий в свои покои, а вышла сюда, в сад, легла под дерево и лежала до тех пор, пока мои глаза не начали гореть от усталости, а мир вокруг не сделался таким же нереальным, как во сне. Мне снится… мне снится, что я умерла и мой Ка[2]стоит в громадном темном зале, где пахнет гниющей плотью. Там очень холодно. В конце зала есть дверь, сквозь нее внутрь льется свет, милый, яркий, теплый солнечный свет. Я знаю, что за дверью ждет меня Осирис. Но там, где мойка, есть только темнота, запах и ужасное отчаяние, потому что между дверью и мной стоят весы, а за ними – Анубис.

– Но почему ты боишься Анубиса, Неферу? Ведь он всего лишь следит за тем, чтобы чаши весов оставались в равновесии.

– Да, знаю. Всю свою жизнь я старалась поступать по правде, чтобы, когда мое сердце ляжет на весы, мне нечего было бояться. Но в этом сне все по-другому. – Она встала на колени, ее руки задрожали, она опустила их на плечи Хатшепсут. – Я приближаюсь к богу. У него на ладони лежит что-то, оно вздрагивает и пульсирует. Я знаю, что это мое сердце. На одной чаше весов лежит перо Маат[3], такое прекрасное. Анубис наклоняет голову, кладет мое сердце на другую чашу, и та начинает опускаться. Я застываю. Чаша с моим сердцем опускается все ниже, ниже, и наконец в полной тишине раздается глухой стук – это донышко чаши ударяется о крышку стола. Тогда я понимаю, что со мной все кончено, что никогда уже мне не пройти по ледяному полу этого зала навстречу сияющему Осирису, но ни один звук не срывается с моих губ – по крайней мере, до тех пор, пока бог не поднимает голову и его взгляд не устремляется на меня.

Хатшепсут вдруг захотелось вскочить и убежать далеко-далеко, чтобы не слышать, чем кончится этот ужасный сон. От страха она заерзала, но пальцы Неферу только крепче впились ей в плечи, а лихорадочный взгляд сестры, казалось, должен был вот-вот прожечь ее насквозь.

– И знаешь что, Хатшепсут? Он смотрит на меня, но вовсе не влажными глазами шакала, нет. Ибо это ты обрекаешь меня на вечную погибель, Хатшепсут. Ты в одеянии бога, но с лицом ребенка. Это так страшно, что лучше бы Анубис повернул ко мне свою песью морду, оскалил зубы и зарычал. Я кричу, но твое лицо не меняется. Твои глаза так же мертвы и холодны, как тот ветер, что носится по проклятому дворцу смерти. Я все кричу и кричу, пока наконец не просыпаюсь с колотящимся сердцем от собственного крика.

Ее голос опять опустился до шепота, и она заключила испуганную, недоумевающую сестренку в объятия.

Прижатая к груди Неферу, Хатшепсут слышала неровный стук ее сердца. Надежность и веселье, которые были в мире всего несколько минут назад, вдруг покинули его. Впервые в жизни она задумалась о безднах неизвестности, скрывающихся за улыбками друзей, тех, кому она привыкла доверять. У нее возникло такое ощущение, будто она стоит во сне Неферу-хебит, только по другую сторону двери, там, где благодать Осириса, и оглядывается на сумеречные тени зала суда. Она вырвалась из объятий сестры, поднялась на ноги и стала отряхивать травинки, прилипшие к потекам молока на юбке.

– Ты права, Неферу-хебит. Я не понимаю. Ты пугаешь меня, и мне это не нравится. Почему бы тебе просто не послать за лекарями?

– Я это уже сделала. Они кивают, улыбаются и говорят, что мне надо подождать, что молодых девушек в моем возрасте часто посещают странные видения. А жрецы! Больше жертвоприношений – вот и весь их совет. Только Амон-Ра в силах избавить тебя от всех страхов, говорят они. И вот я приношу жертвы и молюсь, но по-прежнему вижу сон.

Неферу тоже поднялась, Хатшепсут прильнула к ее руке, и они вместе вернулись на тропу.

– А маме или отцу ты говорила?» ¦

– Мама только улыбнется и предложит мне еще одно ожерелье в подарок. А отец, как ты знаешь, раздражается, когда видит меня слишком долго. Нет, думаю, придется мне смириться и подождать, не пройдет ли все со временем, само по себе. Прости, что я тебя расстроила. У меня много знакомых, малышка, но совсем нет друзей. Мне часто кажется, что на свете нет ни одного человека, которого интересовало бы, кто я такая на самом деле. По крайней мере, отец мной точно не интересуется, а если не он, то кто же? Ибо он и есть весь свет, разве не так?

Хатшепсут вздохнула. Она уже перестала понимать ход мыслей сестры.