Ярость ацтека - Гэри Дженнингс

Но, прошу заметить, это желание диктовалось отнюдь не тщеславием, а сердечной привязанностью. Титул был нужен мне для того, чтобы завоевать сердце одной из первейших красавиц Гуанахуато (а тогда мне казалось, что и всего мира).

Как и я сам, пленившая меня Изабелла родилась в Испании, то есть принадлежала к гачупинос, но родители привезли дочь сюда, когда ей не исполнилось еще и пяти лет. Мне она была дороже луны и солнца, стоила, на мой взгляд, больше всех песо в христианском мире и, в чем я не сомневался, любила меня столь же страстно и самозабвенно. Трудность заключалась в другом: родители девушки считали, что красота Изабеллы достойна самого пышного обрамления, и она непременно должна выйти замуж за титулованную особу.

Меня просто изводила мысль о вопиющей несправедливости: почему я, при всех своих достоинствах и богатстве, не имею права на столь желанный для Изабеллы и ее семьи герб? Отпрыски титулованных особ получали гербы при рождении, а ведь наличие титула вовсе не обязательно сопрягалось с благородством и древностью рода. В Новой Испании было полным-полно так называемых серебряных дворян – бывших погонщиков мулов, старателей и ростовщиков, разбогатевших на разработке рудных жил или удачно ссудивших деньгами какое-нибудь успешное предприятие. И уж если они разжились титулами, то столь блестящий кабальеро, как я, тем паче того заслуживал.

Так, живший здесь, в Гуанахуато, сеньор Антонио Обрегон, первый граф де Валенсиана, открыл богатейшие в мире залежи серебра, фантастически разбогател и купил себе у короля титул. И не он один. Граф де Валенсиана, маркиз де Виванко, граф де Регла и маркиз де Гуадиана были лишь немногими из многих, получивших высокие титулы в обмен на щедрые вклады в королевскую казну. Вот, например, Педро де Террерос, бывший погонщик мулов, всерьез говорил королю, что если его католическое величество приедет в Новую Испанию, то во время долгого путешествия из Веракруса в Мехико его конь никогда не коснется земли, но будет гарцевать на серебряных слитках, которыми он, Террерос, вымостит всю дорогу. А титул графа этот выскочка получил, пожертвовав короне два военных корабля (один из которых был оснащен ста двадцатью пушками) и «ссудив» лично монарху пятьсот тысяч песо.

Хотя у меня титула не было, но шанс обрести его, похоже, имелся. Ведь среди сорока жителей Новой Испании, получивших высокие титулы, были даже люди с индейской кровью; правда, последние утверждали, будто являются потомками конкистадоров и женщин из ацтекского правящего дома. Так, граф дель Валле де Орисаба заявлял, что якобы происходит от самого Мотекусомы.

Сколько может стоить титул, я, разумеется, не знал, но полагал, что этот товар нынче доступен, ибо королевскую сокровищницу изрядно опустошили шедшие в Европе войны. Начало им положил корсиканский выскочка Наполеон, вздернувший Испанию на дыбу пуще святой инквизиции. Не успел наш военный флот оправиться после поражения, нанесенного нам и нашим союзникам французам в битве при Трафальгаре (англичане тогда отправили на дно морское большую часть союзного флота), как Испания и Франция ввязались в очередную бойню. Королю нужны были пули и хлеб для солдат, а поскольку и то и другое требовало dinero, денег, то ослу было понятно: королевская казна нынче пуста.

– Разве сейчас не подходящее время, чтобы купить мне титул? – спросил я дядюшку. – Король наверняка готов продать его, не скупясь. Неужели ты не хочешь видеть меня удачно женатым? Изабелла ведь родилась в Испании.

– Ее отец торгует зерном, – процедил сквозь зубы Бруто. – А в Испании он был даже не торговцем, а служил писцом у торговца.

Я придержал язык и не стал напоминать Бруто о том, что в Испании, прежде чем мой отец перевез его за море, он и сам занимался чем-то вроде этого.

– Изабелла – самая красивая женщина в городе, завидная супруга для герцога.

– Изабелла – пустоголовая кокетка. И не будь ты таким глупцом...

Тут дядюшка спохватился, заметив в моих глазах ярость. И правильно сделал: еще одно оскорбление моей возлюбленной, и я вонзил бы в Бруто свой клинок, вскрыл, как ацтекские жрецы в старину, его грудь и вырвал у этого старого скряги сердце. Он это понял по выражению моего лица и отступил на шаг, глаза его испуганно расширились.

Я сдержал свою ярость, но погрозил дяде кулаком:

– Отныне я сам буду управлять своим состоянием. И я куплю себе титул...

Сделав это заявление, я выскочил из дома и, как бывало частенько, отправился в таверну, где мы с друзьями играли вечерами в карты, пили вино и вовсю развлекались с местными шлюхами.

В тот вечер я много пил, а пуще того поносил дядюшку, не позволявшего мне тратить мои – заметьте, мои, а не его! – деньги так, как мне заблагорассудится. Однако, когда я вернулся домой, Хосе, личный слуга Бруто, принес мне кубок отменного бренди, который дядюшка держал для личных нужд. Бруто никогда прежде не угощал никого этим прекрасным напитком, из чего я заключил, что он искренне стремится к примирению.

– Ваш дядюшка просит вас принять этот бренди в знак его любви к вам, – сказал Хосе.

Настроения мириться у меня не было, но когда Хосе ушел, я, уставившись на кубок, пришел к выводу, что этого все равно не избежать. Даже будучи пьяным, я осознавал, что ничего не смыслю в торговле ртутью и еще меньше – в управлении финансами. Лучшим, что можно было предпринять в моем положении, это купить титул, жениться на Изабелле и вернуть Бруто бразды правления.

Хосе был призван обратно.

– Поблагодари дядюшку за бренди. И отнеси ему это. – Я вручил слуге тот же самый кубок, сделав вид, что в нем вино из моих собственных запасов. – Скажи, что я прошу его выпить, как и я, до дна, в знак нашей взаимной любви и родственной приязни.

Хосе отбыл, а я лег в постель, все еще возбужденный произошедшей ссорой. Подобное случалось нечасто, ибо хотя мы с Бруто и придерживались разных взглядов на жизнь, однако жили каждый сам по себе, почти без столкновений. Дядюшку интересовали бухгалтерские книги и песо, а меня – клинки и пистолеты, лошади и шлюхи. Наши пути пересекались редко, разве что иногда он укорял меня за транжирство.

Спору нет, тут сказывалось и то, что я был одиночкой по натуре, но едва ли одно это может объяснить отсутствие между нами малейшего намека на теплые родственные чувства. Более того, со стороны дядюшки я порой ощущал подспудную неприязнь. Он тщательно скрывал ее, но как-то раз, я был тогда еще ребенком, она на меня выплеснулась. Случилось так, что, порезавшись до крови, я вбежал в дом, и дремавший в кресле Бруто спросонья злобно заорал: «Убирайся отсюда, сын puta!»

Назвать меня сыном шлюхи значило оскорбить не только меня и мою мать, но и покойного отца, который, будь он жив, отомстил бы за это обидчику клинком. Но дело было не в одних лишь оскорбительных словах: я почувствовал ненависть в сердце Бруто. В чем ее причина, так и осталось для меня неизвестным. Я замкнулся в себе и за помощью к дядюшке больше не обращался.

Следующая серьезная размолвка у нас возникла, когда мне исполнилось четырнадцать лет и он послал меня учиться на священника. Это надо же такое придумать: дон Хуан де Завала – священник!