Мадам Дортея - Сигрид Унсет

— Быстро ложись и получше укройся, — шепнула Дортея Бертелю. Мальчик весь дрожал от волнения и холода, под курточкой на нем была одна тонкая рубашонка. — Но ты хоть что-то узнал о них! — Она протянула мужу чашку чая. Теструп, откинувшись, отдыхал в кресле, высокий, сильный, угловатый. Лицо у него было усталое, одежда — в беспорядке: небрежно повязанный шейный платок был не совсем чист, помятый зеленый сюртук — покрыт пятнами, светло-серые панталоны на коленях потемнели и потерлись, чулки и башмаки с пряжками были грязные и мокрые.

Вообще, Йорген Теструп никогда не был особенно красив. У него были худое лицо, крупный нос, тонкая переносица, большой рот с тонкими нервными губами. Но его внешность располагала к нему людей благодаря большим лучистым светло-карим глазам. Сейчас белки глаз Теструпа покраснели. Его доброе и румяное лицо с возрастом стало смуглым и обветренным. Он еще пренебрегал париком; хотя его каштановые волосы уже отступили далеко от круглого лба — он называл это трёнделагской лысиной, — а из-за ушей торчали растрепанные, с проседью волосы, он редко находил время завивать их в букли.

Странно успокоенная, почти растроганная, Дортея смотрела на мужа, пока он прихлебывал горячий чай и бутерброд за бутербродом целиком исчезал за частоколом его лошадиных зубов.

— Тебе необходимо немного отдохнуть перед дорогой, милый Йорген.

— Отдохнуть! Как ты можешь говорить об отдыхе! — проговорил он с полным ртом. — Когда я знаю, что дети ночью где-то на дороге… Или сидят на каком-нибудь постоялом дворе среди пьяных возчиков с нашим другом Даббелстееном. Хорошая компания эти возчики из Киндлиена, многие из них…

— Я понимаю, но… — Теперь, когда Дортея знала хотя бы, в какую сторону уехали сыновья, она уже не так страшилась за них. — Что толку ехать на ночь глядя? Они уже давно отдыхают где-то под крышей. Не станешь же ты стучаться во все постоялые дворы и усадьбы на тракте? Не лучше ли тебе поехать на рассвете и взять с собой человека? К тому времени, может, и ветер немного утихнет…

Теструп покачал головой:

— Время, время, Тея! Я не могу надолго покидать завод. Сегодня ночью в конторе остался Шарлах… Кроме того, ты слышала эту ужасную историю. Думаю, Даббелстеен хотел одного — добраться до Скродалена stante pede[7]. Он слишком горяч.

Нам с тобой неизвестно, какую роль он играл в этом деле, — вспомни, в прошлом году он дважды ездил туда к своей матери. Его дом — неподходящее место для двух отроков, им незачем все это видеть. Нет, милая Тея. А если они заночевали где-то по дороге, Даббелстеен утром отправится в путь раньше, чем черт успеет обуться, и расстояние между нами увеличится еще на несколько миль.

Дортея промолчала. Она пошла на кухню, велела собрать еды в дорогу и нашла в темном коридоре одежду для верховой езды. Когда она вернулась в спальню с охапкой одежды, Теструп стоял у секретера и проверял свои пистолеты.

— Ты возьмешь их с собой?

— Табор Сибиллы собирался идти на север долины, — не оглядываясь, ответил он. — К тому же ты знаешь, что зимой на путников было совершено несколько нападений. Если я и не встречу никаких бродяг…

Дортея замерла, чувствуя, что бледнеет. Если б ее Йорген не был так горяч!.. В прошлом году у него было столкновение с цыганами. Тогда они доставляли много неприятностей рабочим завода, и Теструп вместе с капитаном Колдом и несколькими молодыми рабочими, главным образом из немцев, заставил табор уйти подальше от завода. Крестьянам в соседних усадьбах это пришлось не по душе, они опасались мести цыган.

Теструп взял фляжку с коньяком и вытащил из вороха одежды серую крылатку.

— Зачем мне плащ? В такой ветер? Нет, повесь его обратно.

— Я думала… Может, его свернуть и приторочить сзади к седлу? Вдруг он понадобится тебе или кому-нибудь другому. Даббелстеен наверняка одет слишком легко…

— Опять ты со своим Даббелстееном! Да он не заслуживает даже… — Теструп рассмеялся. — Ну ладно, ладно, давай его сюда. Ах, Тея, Тея!

Увидев, что лицо жены покрыла смертельная бледность, он положил руки ей на плечи:

— Не теряй мужества, дорогая!.. Вот увидишь, завтра в это время мы соберемся здесь все вместе и посмеемся над нашими волнениями. — Он погладил ее руки и удержал в своих. Потом быстро поднял и поцеловал, сперва одну руку, потом другую.

Дортея улыбнулась, хотя и подумала: только не Даббелстеен, он-то, во всяком случае, не будет сидеть с нами и смеяться над своими волнениями. Но она знала: если ее сыновья вернутся домой целыми и невредимыми, горе этого чужого человека не сможет омрачить ее радость. Достаточно было одной этой неожиданной ласки, чего-то выходящего за рамки обычных добрых отношений между супругами, и уже никакое несчастье, если только с детьми все в порядке, не могло омрачить счастья Дортеи… Пока муж был рядом с ней…

— Нет-нет, не ходи со мной. Мне может посветить и Элен.

Дортея осталась на крыльце, она держала Фейерфакса за ошейник. Луна поднялась уже так высоко, что казалась совсем маленькой. Было светло, и ветер заметно утих. Дрожа от холода, Дортея ждала, пока они выйдут из конюшни: Элен с фонарем и Теструп, ведя под уздцы Ревеилле. Кобыла была норовистая, в последнее время на ней ездили мало. Дортея подавила в себе порыв броситься к мужу, проститься с ним еще раз и попросить его быть осторожным. Ему бы это не понравилось. Она держала собаку, которая громко лаяла и рвалась к хозяину, — лучше бы он взял собаку с собой. Вот он обернулся в седле, махнул ей, и Элен, скользя и разбрызгивая лужи, побежала отворять ворота.

Собака успокоилась и, гремя цепью, снова залезла в свою конуру, но Фейерфакс продолжал рваться и лаять. Дортея прислушивалась к стуку копыт и думала, как хорошо будет вернуться в дом и снять мокрые башмаки, ноги у нее были холодные, как лед. Наконец снова показалась Элен с фонарем в руке, и Дортея по звуку угадала, что Теструп уже выехал на раскисшую от ростепели дорогу.

Вильхельм очнулся от сна, закончившегося грохотом канонады. Стояла непроглядная тьма. Он откинул с вспотевшего и зудящего лица какие-то шерстяные тряпки, пропахшие конюшней, ощутил кожей холодный ночной воздух и обнаружил, что его окружает лес и что на небе светит луна.

Он сел, растерянный и продрогший, с него слетели последние остатки сна, но голова продолжала пылать. На груди у него лежал Клаус, теперь он тяжело повис на руках у Вильхельма. Во сне они с головой спрятались под попону, сейчас Клаус лежал на боку, нижняя часть его туловища была открыта, длинные ноги в сапогах поджаты, лежал он на каких-то досках.

Вильхельм обнаружил, что сидит в неподвижно стоящих санях, кругом сверкает снег и по обе стороны от дороги поднимается темный еловый лес. Громко бурлил полноводный ручей — сани стояли на небольшом мосту. Ручей сбегал из узкого распадка, нырял под мост и вырывался на покрытую льдом равнину, поросшую редким кустарником, — это было болото, лунный свет отражался в нем и серебрил кусты.