Жил на свете рыцарь бедный - Вера Белоусова

— Там уже работают, — продолжал Терещенко. — Так что давай по-быстрому…

— Наши? — уточнил Мышкин.

— Наши, наши. И Гаврюшин там — я послал, пока тебя не было. Доложит тебе — и все, пускай возвращается.

Мышкин мысленно поморщился: он знал, что Гаврюшин болезненно самолюбив.

— Или нет, — вдруг передумал Терещенко. — Пускай остается… пока. Он вообще-то толковый — может, чем и поможет.

«Это лучше, — подумал Мышкин. — Или, наоборот, хуже… А впрочем…»

— Еще стажера тебе дам, только вчера прислали. Будет на побегушках. И все, пока все… Ну, давай. Желаю…

Мышкин взял у него бумажку с адресом, заглянул в нее и сунул в карман, хотя вообще-то мог бы и выбросить — одного взгляда ему, как правило, хватало и для более длинных текстов. Однако он не считал нужным лишний раз это демонстрировать.

Он вышел во двор, забрался в свою крошечную и нежно любимую машинку и тронулся в путь.

По дороге Мышкин вспоминал Катю Козлову. Неясно, правда, подходит ли в этом случае слово «вспоминал»… Он видел ее всего один раз, по телевизору, примерно в течение получаса. Но… запомнил.

Это было почти сразу же после его приезда. Он тогда очень много смотрел телевизор, стремясь как можно скорее войти в курс дела и освоиться, и однажды совершенно случайно попал на передачу под названием «Их подруги». Суть ее состояла в следующем. Элегантная ведущая приезжала в гости к спутницам российских знаменитостей, говорила с ними «о нашем, о девичьем», а заодно — о бытовом поведении «наших героев». Сами герои в передаче не участвовали — такова была задумка авторов. Героям разрешалось появиться дважды — в самом начале и в самом конце, чтобы помочь гостье раздеться и одеться.

Ведущая Мышкину чем-то активно не понравилась, да и сама передача, в общем, тоже. Он уже протянул было руку, чтобы нажать на кнопку, но тут на экране возникла подруга Антона Дерюгина, и Мышкину расхотелось выключать телевизор. Ничего интересного она не говорила, да и что там скажешь, каков вопрос — таков ответ, но дело было совсем не в этом, Мышкин ее почти и не слушал. Что-то в ней было совершенно особенное, что-то еще, кроме прелестной наружности, — какая-то удивительная пластика… И опять-таки не только это, а главное — какая-то удивительная живость, какой-то огонь — яркий, очень яркий, может, даже слишком яркий, — пришло тогда Мышкину в голову. Что-то как будто истерическое ему померещилось… «А впрочем, может, просто манера такая…» — тут же поправился он. Как бы то ни было, он не мог не признаться самому себе, что Катя Козлова произвела на него чрезвычайно сильное впечатление. Несколько дней ее лицо то и дело вставало у него перед глазами, а потом это прошло, что вполне естественно — не сходить же всерьез с ума из-за фотомодели или звезды экрана.

Когда Терещенко назвал ее имя, Мышкин не понял, о ком идет речь, во-первых, потому, что не сразу соотнес имя с человеком, а во-вторых, как раз потому, что не смог совместить мысль о смерти с оставшимся в душе впечатлением какой-то на редкость бурной и всепобеждающей жизни. Хотя уж кому-кому, а ему-то было прекрасно известно, что с такими вот, завихряющими пространство, как раз часто что-нибудь случается. Или вокруг них кто-нибудь друг друга поубивает, или их самих…

Немного поплутав среди похожих дворов, Мышкин обнаружил наконец тот, что был ему нужен, вылез из машины и направился к дому. Чем ближе он подходил, тем больше недоумевал. Район был неплохой, но дом вполне задрипанный, мягко говоря, не дерюгинский. «Терещенко, кажется, сказал: «в своей квартире»? — припомнил Мышкин. — Ошибка? Я сам виноват, надо было расспросить как следует. Впрочем, это-то сейчас выяснится…»

У подъезда стояли машины — милиция и «скорая помощь», и, разумеется, толпился народ. Когда-то давным-давно, на заре туманной юности, Мышкин всякий раз внутренне содрогался при виде жадных, любопытных глаз, но за время своей милицейской службы он видел это столько раз, что в конце концов привык и даже научился относиться к этому снисходительно. «В конце концов, — говорил он себе, — это было всегда и везде. И, между прочим, самые приличные люди в открытую заявляли, что хотят посмотреть на смертную казнь — пусть ради какой-то там психологии… это не важно, это все слова… Значит, тут уж ничего не попишешь, и надо плюнуть и не обращать внимания».

Правда, проталкиваясь сквозь толпу, он все-таки старался не смотреть на лица. До подъезда оставалось каких-нибудь два шага, и вдруг странное впечатление заставило его остановиться и даже, вопреки собственным правилам, обернуться. Он почти физически почувствовал на себе горящий взгляд чьих-то глаз. Мышкин едва ли смог бы передать свое ощущение словами, но был совершенно уверен: этот человек — не то же, что все остальные. В его взгляде была не жажда крови и сенсаций, а нечто совсем иное…

Мышкин стремительно обернулся, надеясь поймать этот взгляд и обнаружить смотревшего, но впечатление мелькнуло и тотчас исчезло. Вокруг были все те же рожи, с примерно одинаковым выражением, — впрочем, Мышкин дал себе слово их не судить. Он был почти уверен, что не ошибся. Другое дело, что все это могло оказаться какой-нибудь случайной чепухой — мало ли кто как посмотрит… Но могло быть и упущенной возможностью.

Делать, однако, было нечего. Мышкин вошел в подъезд и столкнулся с санитарами, выносившими тело. На лестнице топтались два мужика с квадратными подбородками. Мышкин посмотрел на них с недоумением, но почему-то ничего не спросил и вошел в квартиру.

В комнате работали эксперты. Капитан милиции Евгений Гаврюшин, молодой человек лет двадцати семи, стройный темноглазый красавец, сидел на кухне и работал над собой. Он знал, что с минуты на минуту появится Мышкин, и старался заранее выработать правильную линию поведения. «Спокойствие и равнодушие, — сказал он сам себе. — Полнейшее спокойствие и полнейшее равнодушие. Начхать. Все рассказать, четко, ясно, без единого лишнего слова. Самому никаких вопросов не задавать. И все. Как ни в чем не бывало. Никаких шуточек, никаких подначек, как бы ни тянуло, — еще подумает, что это от зависти. Хоть бы он, что ли, поменьше придуривался, а то ведь не выдержу и припечатаю… Значит, ясно — спокойно и равнодушно, мне — что, мне — наплевать, я даже рад… А кстати, правда, за каким этим самым мне это надо? Связываться с Дерюгиным… Разбираться в дерюгинских делах… Нет уж, увольте! Это ж боже упаси…»

Теоретически он был совершенно прав, а на самом деле было вот что: ему до смерти хотелось пообщаться с Дерюгиным лично, да еще в такой нестандартной обстановке. «Неформальной, — сказал он про себя и хмыкнул. — Да уж!»

В этот момент в кухню вошел Мышкин. Он в свою очередь собирался заранее подготовиться к встрече с самолюбивым Гаврюшиным, но не успел. Сперва его мысли занимала Катя Козлова, а потом странный взгляд у подъезда и вовсе сбил его с толку. Так что в кухню он вошел совершенно неподготовленным — с видом задумчивым и отрешенным. Гаврюшин взглянул на него и совсем было раскрыл рот, чтобы попросить инспектора вернуться на грешную землю, но спохватился, вспомнил о принятой программе и поприветствовал Мышкина чрезвычайно серьезно и сдержанно. Этот подчеркнуто любезный и бесстрастный тон быстренько вернул Мышкина к действительности. Он без труда реконструировал ход мысли своего коллеги и постарался улыбнуться как можно дружелюбнее: