Линии разлома - Нэнси Хьюстон

«Мы поговорим об этом потом, Рэндл», — сказала она. На курсах «Родители и дети» ее наверняка проинструктировали, что детям не стоит присутствовать при ссорах между родителями. Мама прошла все виды курсов медитации и позитивного настроя, релаксации и самоуважения, она стала настоящим знатоком в этих вопросах, так что потом я слышал, как они спорили об этом в постели, пытаясь нащупать, как произошел этот срыв, с какого момента стало нарастать напряжение.

«Может быть, это напомнило тебе какую-нибудь сцену из твоего собственного детства?» — очень мягко подсказала мама. Папа что-то проворчал в ответ. «Или, может быть, в тебе шевельнулось что-то вроде зависти, потому что твоя мать никогда не занималась тобой так, как я занимаюсь Солли?» Со стороны отца снова послышалось приглушенное ворчание и бубнение. В конце концов им, разумеется, пришлось утихомириться и на скорую руку восстановить супружеское согласие…

Однако хотя моя комната рядом с их спальней и дверь между ними из клееной фанеры, я, признаться, ни разу не слышал, чтобы они трахались.

Может быть, женатые пары трахаются бесшумно, не так, как на сайтах «Бруталы XXXX», где они громко дышат и краснеют.

Но в чем мои родители полностью между собой согласны, так это в том, что никто не должен меня шлепать, пороть или применять какие-либо иные телесные наказания. Потому что они прочли много книг, где рассказывалось о том, как поротые дети превращались в грубых, жестоких родителей, обманутые и обиженные дети — в педофилов, а дети изнасилованные — в шлюх и сутенеров. Вот почему они считают, что важно все время говорить, говорить, говорить, выспрашивать у ребенка, почему он ведет себя плохо, чтобы вынудить его объяснить свои побуждения, а потом ласково показать ему, как в следующий раз сделать надлежащий выбор. Но чтобы его ударить — нет, никогда.

Этот принцип кажется мне превосходным, а вот с идеей Иисуса, что, если тебя ударят по щеке, надо подставить другую, не пытаясь защищаться, я менее всего склонен согласиться. Будь я на его месте, уж конечно не позволил бы римским воинам связать себе руки за спиной, нахлобучить на голову терновый венец, плевать в лицо и стегать бичами.

По-моему, в той ситуации Иисус совсем оплошал, и это прямой дорогой довело его до распятия.

«Никто не имеет права поднять на тебя руку, Солли, — говорила мама, глядя мне прямо в глаза. — Никто на свете, ты меня понимаешь?» И я кивал, думая про себя: мне повезло, что я протестант, ведь протестантским пасторам (как и еврейским раввинам) можно жениться и трахать своих жен, и они к тому же не так часто злоупотребляют своим положением в отношении маленьких мальчиков, как это делают католические священники, если верить нынешним теленовостям.

Тем не менее однажды случилось так, что один человек посмел нарушить это правило насчет телесного наказания — дедуля Уильямс, отец моей мамы, но меня бы удивило, если бы он предпринял вторую подобную попытку. Прошлым летом мы гостили у них в Сиэтле, хотя это (гостить у людей) само по себе уже проблема из-за еды: никто не умеет готовить так, как я люблю, а бабуля Уильямс отказалась изменить своим кулинарным обычаям, так что маме пришлось срочно бежать за покупками для меня.

После полудня мама с папой пошли в кино, а дедуля повел меня в сквер. Они никогда не слышали об игре в «Бейз», и, когда мама им ее описала, он сказал, фыркнув: «Посмотрим! Пора ему хлебнуть немножко реальности, этому шалопаю!» Он принес настоящую биту, настоящий мяч и настоящую перчатку; хоть я уже был сильным и очень ловким для своих лет, эта бита в сравнении с пластиковой весила целую тонну. Я встал в положенное место, дедуля — на питчерской горке, и оттуда на меня без остановки посыпались мячи, невероятно быстрые и коварные, а я мазал снова и снова. «Первый мяч! — кричал он. — Второй мяч! Третий мяч! Выбыл!» Тогда я в бешенстве запустил в него битой. Его даже не зацепило, но, когда он понял, что я сделал, у него прямо глаза на лоб полезли, и он заорал: «Ты что, тряхнутый?» Так он мне сказал, и это меня сильно задело, ведь отсюда недалеко до слова «трахаться», а его не подобает употреблять в присутствии ребенка. Он поднял биту, вернул ее мне и сказал со строгим видом: «Послушай, Сол. Я знаю, ты привык к пластиковым битам, но деревянные биты — это совсем другое, они могут быть очень опасны. Поэтому ты никогда больше не должен так делать, понятно? Договорились?»

Я сказал «Ладно», хотя на самом деле был совсем не доволен тем, как провожу время со своим родным дедом, который унизил меня, совершенно не приняв в расчет, что я — Номер Первый и ему вместо того, чтобы говорить со мной таким снисходительным тоном, следовало кричать «Браво, Сол! Хорошо сыграно!», как это делала мама. Мы снова начали играть, но дедуля продолжал подавать мне эти зловредные закрученные мячи, а поскольку я был обижен, то битой орудовал еще менее ловко, чем до того. «Первый удар! Второй удар! Третий удар! Выбыл!» — объявил он, и, когда я во второй раз услышал это «Выбыл!», мои глаза заволокла багровая пелена и я опять швырнул в него битой, изо всех сил, ни капли не заботясь о том, куда она может попасть. Она угодила ему по ноге. Вряд ли ему было уж очень больно, но его заело. Подойдя ко мне большими шагами, он схватил меня за руку, поднял так, что я практически повис над землей, и потом — шлеп, шлеп, шлеп! — трижды ударил меня ладонью по заду.

Я был потрясен так, что словами не выразить. Жгучая боль хлынула из ягодиц прямиком в мои жилы, это было, как будто к бензину спичку поднесли, все во мне воспламенилось, я стал извергаться, как вулкан, изрыгая вопли ярости и негодования, ибо никто не вправе поднять руку на Соломона. Дедуля был ошеломлен, столкнувшись с проблемой, которую создал своим «шлеп, шлеп, шлеп», но я на этом останавливаться не собирался, я хотел, чтобы этот случай раз и навсегда послужил ему уроком. Когда поехали домой, я проорал всю дорогу в автомобиле, а когда он открыл дверцу, чтобы отвести меня в дом, завопил так, что соседи, наверно, решили, что меня убивают. Обеспокоенные расспросы бабули, ее утешительные слова и заботы были напрасны, и, когда час спустя мама с папой вернулись из кино, я все еще ревел.

В совершеннейшей панике мама бросилась ко мне, подхватила меня на руки, и я умолк.

— Солли, Солли! Что стряслось?

Когда я ей сказал, что ее отец меня отшлепал, я почувствовал, как разом напряглось все ее тело, и уверился в том, что дедуле придется горько пожалеть о своей выходке.

— А ты подставил вторую ягодицу? — осведомился папа.

— Рэндл! — воскликнула мама. — Здесь нет ничего смешного!

Мы собрали вещи и уехали, даже не поужинав. Пока папа вез нас обратно в Калифорнию, мама попыталась объяснить мне поведение своего родителя, так как не хотела, чтобы я возненавидел его до конца моих дней. «У него устаревшие представления о воспитании, — говорила она. — Его самого воспитали так, он в своем детстве никогда не знал другого отношения, так что его нужно простить. И потом, не забывай, нас в доме было шестеро детей! Если бы он не следил за дисциплиной, только представь, какой там был бы кавардак!»

Тем не менее полагаю, что мама ни словом более не обмолвилась со своим отцом, прежде чем он написал ей письмо, прося прощения и торжественно поклявшись, что никогда больше меня и пальцем не тронет.