Два чемодана воспоминаний - Карла Фридман

Поскольку госпожа Калман не выказывала недовольства, моя служба, надо думать, ее устраивала. Но обращалась она ко мне только на «вы», добавляя официальное «барышня». Все попытки начать разговор вежливо отклонялись. Может быть, ей не хотелось входить в подробности моей жизни, выглядевшей, с ее точки зрения, чистым развратом? Пока я возилась с Симхой и двойняшками, она готовила.

Но она находила время и для занятий. Иногда, приведя детей с прогулки, я слышала обрывок ее молитвы. На столе в кухне, меж стопок чистого белья, лежала открытая книга — Корбан минха[2]. Она читала вслух, но, стоило мне открыть дверь, как певучий иврит прерывался. Она захлопывала книгу и, прежде чем убрать ее, касалась губами обложки. Потом надевала фартук и снова принималась за работу.

Для еврейских женщин важнее всего — домашние дела, поэтому они освобождаются от обязательных молитв, которые читают мужчины. Да и как им найти время для молитвы трижды в день? Дети будут хныкать, цепляясь за юбку, каша убежит, все придет в запустение. Но эта поблажка не слишком облегчает жизнь дочерей Израилевых. С юности должны они следовать примеру великих Праматерей Священного Писания. Существует обширная литература о правилах поведения для еврейских женщин. В ней особое внимание уделяется скромности, причем применяется специальная терминология. Вместо «усердия» говорят «незаметное усердие», вместо «любви» — «добропорядочная любовь». Такие слова, как «поцелуй» и «целомудрие», вовсе исключены. Наорать или хлопнуть дверью немыслимо.

Большинство книг отсылает читателя к последней главе притч — о Добродетельной Жене. В этих стихах, похожих больше на поучение, чем на похвалу, перечисляются положительные качества, которыми должна обладать, по библейским канонам, добродетельная мать семейства. Лампа ее не гаснет всю ночь. Жизнь ее добродетельна, никогда не наносит она вреда мужу, а пред Всевышним исполнена почтительного трепета. Но это еще не все. Она должна быть верной и понимающей, заботливой и работящей. Если она все это вобьет себе в голову, то, как уверяют притчи, имя ее будет высечено на воротах города.

Хотя госпожа Калман прилежно следовала канонам, она вовсе не была покорной. Властно и уверенно делала она то, что положено. Убогая квартирка была крепостью, которую она в одиночку защищала от враждебного внешнего мира. На нее возложена была тяжелая задача — растить детей в русле хасидских традиций и готовить еду, следуя законам кашрута. Я уважала ее даже не за то, что она в точности придерживалась закона и соблюдала все его сложные правила. Меня поражало, что у нее ни на секунду не возникало соблазна усомниться в необходимости кошерного ведения хозяйства. Я понимала, что ее ежедневное священнодействие у плиты значит для иудаизма больше, чем важные рассуждения какого-нибудь верховного раввина. Что стало бы с традициями, когда б не легион матерей, вроде госпожи Калман, которые смешивают, взбивают, пекут и зажигают свечи, исполняя закон на практике? Еврейская ортодоксальная религия стоит на прочнейшем фундаменте из куриного супа с клецками, фаршированной рыбы, борща, бульбеников[3]и такого количества кугла[4], что после обеда никому и в голову не придет мысль о грехе — оттого, что не по силам будет подняться со стула.

Когда госпожа Калман не готовила, она гладила или, сидя за преклонного возраста зингеровской швейной машиной, шила мужу и сыновьям рубашки, которые, по правилам той хасидской общины, к которой принадлежала семья, должны были не застегиваться, а завязываться при помощи ленточек. На воротниках она вышивала — белым по белому — красивые ивритские буквы. Кроме того, ей приходилось чинить одежду, потому что Калманы были небогаты. Поэтому и я зарабатывала немного. Хозяин дома платил мне по пятницам, перед наступлением шабата.

Что за профессия была у господина Калмана — покрыто мраком. По некоторым замечаниям его жены я поняла, что он занят торговлей, но даже приблизительно не представляю, чем он торговал. Может быть, шоколадом? Похоже на то: каждую пятницу, сверх заработанных денег, я получала две плитки швейцарского шоколада. И потом, он регулярно ездил в Берн — хотя с тем же успехом мог закупать там эмментальский сыр, часы или аспирин.

Господин Калман был невысок, но его приземистая фигура в черном лапсердаке казалась могучей. Широкое лицо обрамляли каштановые пейсы и курчавая борода. Голос был скрипучим, как наждачная бумага. Со мною он никогда не говорил. Молча проходил мимо и молча выкладывал передо мною на стол недельный заработок. Я знала, что правила ортодоксальной религии запрещают ему касаться любой женщины, кроме собственной жены, и поэтому он не мог дать мне деньги в руку. Но нигде в священных книгах не было написано, что ему нельзя со мною говорить. Я воспринимала его упорное молчание как демонстрацию презрения к себе.

С детьми он разговаривал, но не был чересчур щедр на слова. Чаще всего размеренным тоном призывал их к порядку: по его мнению, они всегда вели себя неправильно. Раз, когда я меняла мокрые штаны Симхе, нас прервал хриплый идиш господина Калмана. Грозно указывая на левую ногу младшего сына, он орал: «Сколько раз повторять? Сперва — правая нога, правая!» Чем ему не угодила левая нога? Он глядел на нее с отвращением, словно она была поражена проказой. «Это моя вина, — волнуясь, сказала я. — Я подала Симхе не ту штанину». Он холодно ждал, пока ребенок, опираясь на мою руку и с трудом сохраняя равновесие, сменит ногу. Меня он не удостоил взглядом. Я была слишком легкомысленна, чтобы постигнуть, отчего Сам Всевышний так озабочен тем, с какой ноги Его созданиям надевать брюки.

«Ты знаешь, что сказал мой отец? — спросил Авром через несколько дней, глядя на меня в упор своими черными глазами. На губах его играла злобная улыбка. — Он сказал, что ты дурная женщина!» Изо всех сил я постаралась сохранить равнодушный вид, но он безошибочным детским инстинктом учуял мою слабость. И добавил торжествующе: «Он сказал, ты хуже, чем Гомерь». И закричал, хлопая в ладоши: «Гомерь, Гомерь, Гомерь!» Дов, не колеблясь, присоединился к брату. Я выскочила в коридор, но они, топоча, гонялись за мной, пока госпожа Калман не появилась в дверях кухни.

После работы, проходя мимо кафе Берковича, я неожиданно обнаружила за столиком у окна дядюшку Апфелшнитта. Я вошла. Он сидел перед пустой шахматной доской и, увидев меня, начал ворчать:

— Можешь себе представить, я сыграл две партии и обе проиграл! И кому? Ицику Финкелю! Невозможное дело. Растяпа, из тех, что, упавши на спину, ломают нос, выиграл у меня в шахматы! В первые несколько ходов уничтожил моих коней. Издевается над бедными животными!

— Он что, кроме ваших коней еще кого-то прикончил? — спросила я, извинившись, что не могу посидеть с ним подольше. Меня интересовало только, кто или что такое Гомерь?

— Гомерь? Ты хочешь сказать, сын Иафета?