Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

Сосед бежит вниз по лестнице.

Заглядываю в комнату – Инна пытается надеть колготки. Поднимает зареванное лицо:

– Ты можешь не уходить никуда? Не надо, мне страшно… Ты ведь никуда не уйдешь, да?

– Инн, надо быстро из подъезда выметаться, ты поняла? Вдруг наш тоже рванет. Потом – там люди, понимаешь – люди!

Тащу ее, полуголую, к выходу. Она цепляется за дверную ручку.

– А я, по-твоему, не люди, да? Я – не человек? Ты куда меня привез, вообще?! Я из-за тебя чуть не погибла сейчас, ты понимаешь?!

Знаю, что в такие минуты женщин надо бить по лицу Видел в кино и читал в книжках. Они после этого успокаиваются. Однако не бью, но помогаю надеть жакет – с юбкой она справляется сама. Сую в руки сумку, накидываю на плечо плащ и тащу за руку– вниз по лестнице.

Вижу, как лицо ее знакомо покрывается пятнами и кривится от всхлипываний. Она что-то бормочет, но я не слушаю.

На улице темень, по-прежнему мелкий дождь. Чем-то воняет. Пробегают мимо какие-то люди. Машины у подъезда до сих пор надрываются «сигналками».

Под козырьком подъезда знакомый татарин с ребенком и несколько женщин.

Татарин убеждает всех отойти подальше от дома.

Из подъезда выбегают незнакомые мужики.

Шестой дом, понимаю я – тот, соседний.

Инна что-то говорит мне.

– Что?

– Туфли… Ты не дал мне надеть туфли… Они дорогие…

Достаю из конверта пару стольников. Один еще остается.

Показываю ей в сторону Варшавки.

– Иди, дойдешь босиком. Лови тачку и вали отсюда. Чтобы больше я тебя не видел.

Инна берет деньги.

Догоняю бегущих людей.

Не оборачиваюсь.

С каждым шагом ноги деревенеют, становятся чужими. Остро хочется ссать.

Соседнего дома нет. На его месте – огромная, в несколько метров, куча мусора. Из нее валит густой дым.

Жуткий, незнакомый запах. Во рту сухо от запоздалого страха.

Высокий усатый мужик в футболке предлагает разбирать завалы. Дом был кирпичный, как и мой: развалился весь, лишь кое-где видны куски стен. Торчат гнутые железки – не то арматурины, не то трубы, валяются смятые кровельные листы – бывшая крыша.

Понимаю, что никакие завалы разбирать не могу.

Лицо немеет, я тру его руками, не чувствуя кожи.

Меня вдруг выворачивает, хотя особо нечем, не закусывал ведь.

Последнее, на что смотрю – деревянная решетка, рядом с ней поломанный ящик, чей-то ботинок и куча тряпья…

И дым, дым, дым…

Возвращаюсь к подъезду. Жильцы кучкуются возле двери. Лица их серые, опухшие, словно неживые.

Инны среди них не вижу.

Уехала.

Стараясь смотреть лишь себе под ноги – разбитые кроссовки ощупывают мокрый асфальт, – выхожу на Каширку.

Порезанная пятка почти не болит.

Палатка открыта. У распахнутой двери стоят две молодые армянки. Водкой они точно торгуют…

Пока достаю деньги, слышу, как они по-армянски обсуждают случившееся. Говорят про какого-то Сурена. Пытаюсь понять. Нет, не террористки. Собираются звонить Сурену, чтобы подвез еще водки – сегодня будет большой спрос…

Будет спрос, будет. Беранэм кунэм. Твою мать!..

Армянки замолкают на полуслове.

Оказывается, вслух сказал.

– Мужчина! – обращается кто-то ко мне. – Мужчина, в свитере синем!

Точно, ко мне. Синий свитер у меня. Совсем недавно я был молодым человеком, теперь вот – мужчина. В свитере синем.

Рыхлая бледная тетка лет сорока тянет ко мне пластиковый стакан. Лицо зареванное, на голове нелепая в окружающей нас серой мгле пестрая косынка.

– Горе-то какое!.. – говорит тетка.

Глаза у нее темные, пустые.

Наливаю ей. Тетка держит стакан в руке, разглядывает непонимающе. Потом возвращает его мне, плача в голос:

– Это я вам… Что ж вы без всего-то… Вот горе-то… Горе…

Тетка что-то спрашивает, но я не понимаю ее, не слышу. Она машет рукой и уходит. На ногах у нее – домашние тапочки.

Я сильно пьян и прекрасно осознаю это.

Пьян настолько, что не решаюсь встать с мокрого парапета перехода через Каширку. Рядом со мной бутылка паленой «Пшеничной», наполовину уже пустая, и баклажка пива. Я пью без закуски, просто отхлебываю водку прямо из горла и запиваю несколькими глотками пива. В желудке неприятное жжение. Но «ерш» греет слабо: я промок, не спал всю ночь, меня колотит мерзкая дрожь.

Каширка перекрыта.

Рычат грузовики. Желтыми, не то собачьими, не то волчьими глазами вспыхивают их фары.

Я сижу на парапете и смотрю, как на шоссе выезжают все новые и новые самосвалы. Груженные тем, что еще утром было соседним домом, теплым и живым внутри. Теперь все это – мокрое, холодное и мертвое.

Сомнений, нужно ли отсюда уезжать, у меня больше нет. На то и развилка, чтобы сделать выбор.

Задираю голову и смотрю сквозь мелкие листья тополя на Бога.

Его там нет, неожиданно спокойно понимаю я.

Его там просто нет.

– И! Эр! Сань! Сы!

За окном переливается струнная музыка. Женский, хорошо поставленный голос неторопливо отсчитывает:

– У! Лю! Ци!..[2]

Открываю глаза.

Дома.

Я – дома, и одно это уже хорошо.

Ночь прошла успешно. Не ворочался на влажном от пота матрасе, а спал. Без «вертолетов», кошмаров, внезапных пробуждений и судорог сердца.

Мутит после вчерашнего, но пока вполне терпимо.

Сквозь тюлевые занавески видны силуэты кипарисов. Лезет в комнату настырное солнце. Ровно и уверенно гудит кондиционер.

– Дышим медленно! – по-китайски сообщает голос с улицы и музыка становится тише.

Возле кровати стоит откупоренное пиво. Почти полная бутылка, для оздоровительной утренней врезки. Благоразумно: мне тридцать восемь лет, и пора уже заботиться о здоровье.

Спускаю ноги с кровати. Борюсь с искушением выпить все пиво немедленно, делаю пару глотков и ковыляю в ванную.

Вещи разбросаны по всей комнате, вперемешку с книгами и пакетами из супермаркета. В беспорядке, давно уже по-хозяйски прижившемся у меня, нет ни холостяцкой небрежности, ни унылого упадка жилья алкоголика. Мои книги и одежда похожи на усталых людей, пережидающих бомбежку в подвале.