Совесть королям - Мартин Стивен

— Стой! Не трогай его!..

Запах — кисловатый, металлический, отдающий уксусом. Актер изучал яды и кое-что в них смыслил. Нет, отнюдь не воду влили в ухо старине Бену. Кто-то заменил зеленый флакон с его безвредным содержимым на сложный и дорогой яд, состав которого в Лондоне знали самое большее два-три человека. Кто-то пытался очень аккуратно убить актера, игравшего роль короля, которая в самый последний момент досталась другому человеку. Смерть Бена вовсе не случайна.

А это значит, что кто-то пытался убить Актера. Точнее, актера, поэта и драматурга. Шекспира. Уильяма Шекспира, автора этой самой пьесы, «Гамлета». Уильяма Шекспира, всегда исполнявшего роль короля в части, известной как «пьеса в пьесе». Он должен был сыграть и сегодня, если бы не поменялся перед самым выходом на сцену со стариной Беном из-за своего недомогания.

На Актера вновь накатила слабость. Она отказывалась проходить. «Сесил, — мысленно произнес он, — я должен поставить в известность Сесила. Все зашло слишком далеко, невообразимо далеко…»

Мгновение Шекспир стоял, глубоко погрузившись в раздумья. В следующее — уже шагал прочь. Поглощенный своими думами, он не заметил невысокой фигуры — некто, закутанный в плащ с капюшоном, следил за ним горящими глазами, идя следом странной подпрыгивающей походкой.

Май 1612 года

Купеческий дом

Трампингтон, неподалеку от Кембриджа

Сидя в удобном кресле с высокой спинкой, Генри Грэшем задумчиво смотрел в высокое окно на луга Восточной Англии. Несколько минут он пребывал в умиротворении. Сардоническая улыбка покинула его лицо, раскрытая книга осталась лежать на коленях. В большом зале царили ароматы раннего лета: запах травы и свежевспаханной земли смешивался со слабой ноткой дыма от садовых костров.

Сэр Генри казался на удивление спокойным. Этим утром он встал рано. Вторая половина кровати была пуста, но еще хранила тепло его жены. Каким-то магическим образом Джейн всегда удавалось просыпаться раньше его. Тем самым она словно дарила мужу возможность приветствовать новый день одному, без посторонних свидетелей.

Без свидетелей — если, разумеется, не считать Маниона. Если одной неотъемлемой частью жизни сэра Генри было стройное теплое тело Джейн, исчезающее из постели перед его пробуждением, то другой частью, безусловно, являлся Манион. Стоило ногам Грэшема коснуться пола, как, не проронив ни слова, этот огромный увалень вплывал в комнату с полотенцем в руке, готовый проводить своего хозяина в соседнее помещение, в котором уже поджидала наполненная ванна. Сегодня утром Грэшем отказался от привычного ритуала. Надев поверх чистого белья грубый деревенский жилет, узкие брюки и нахлобучив на голову шляпу, он вышел из дома, пройдя мимо слегка напуганных слуг, которые протирали сонные глаза, дабы вновь взяться за работу по дому.

Грэшем вышел на улицу, полной грудью вдохнув безмолвный прохладный утренний воздух. Манион неотступно следовал за ним, косясь в сторону дома. Его мысли явно были заняты предстоящим завтраком. Он знал, куда направляется Грэшем. К пруду Эскалибура.

Грэшем назвал его так, когда покупал этот дом. Если и существовал когда-либо пруд, из глубин которого магической длани удалось вытащить меч Эскалибур, то это, несомненно, был именно сей водоем; изгиб реки, с течением времени превратившийся в маленькое озерцо, с прохладной и чистой водой, чьи глубины таили в себе загадки и тайны.

Заметив, что Грэшем разделся и приготовился нырнуть в озерцо, Манион презрительно фыркнул. Как и предполагалось, Грэшем это услышал. Стоя обнаженным на холодном утреннем ветерке, он с усмешкой повернулся к своему «телохранителю»:

— Волшебное место! Заколдованное! Чувствуешь, старина?

— Диву даюсь, что вы говорите такое, — ответил Манион тоном, не предполагавшим ни малейшего уважения к магии или колдовству. — А я-то думал, здесь просто холодно и сыро.

— У тебя что, отшибло воображение? — почти крикнул Грэшем, приготовившись нырять в воду, укутанную тонкими нитями утреннего тумана, которые все еще покрывали сверкающую гладь пруда.

— Нет, — ответил Манион. Слава Богу, он не стал дальше развивать эту тему. — А если бы оно было, то уж, будьте уверены, мы бы сейчас не стояли здесь, навлекая на себя смерть!

Грэшем тотчас отпрянул от берега, передумав прыгать в воду.

— Это почему же?

— Потому что это ваше так называемое воображение то и дело ввергает вас в самые разные неприятности, в то время как мой недостаток того самого воображения постоянно помогает из них выбираться. Так вы будете нырять, или мы оба собираемся тут помереть по милости вашего замечательного воображения?

Не в первый раз Грэшем убедился в том, что затевать спор с прислугой до завтрака — вещь поистине бесполезная. Холодная вода резко обожгла: на мгновение у него перехватило дыхание. Манион с полотенцем ждал, пока он выберется на поросший травой берег. Глядя на рельефные мышцы Грэшема, Манион довольно отметил про себя, что хозяин в прекрасной физической форме. На холоде кожа на правом боку Грэшема в некоторых местах сделалась бледнее. Даже если Манион и помнил, как неделями держал его на руках, если сам Грэшем не забыл, как кричал в агонии, когда порохом ему опалило бок, ни один из них не обмолвился об этом. Они давно научились понимать друг друга без слов.

В компанейском молчании слуга и господин направились назад к Купеческому дому. Построенный еще пару столетий назад, дом этот являл собой нечто большее, нежели обычный парадный зал с пристроенной к нему кухней. Нет, на протяжении двухсот лет дом перестраивался, причем не раз.

Грэшем едва ли не кожей ощущал исходившее от старых стен тепло. Дом словно приглашал его в свои распростертые объятия. Хотя описать это волшебство словами было довольно сложно, Грэшем знал: оно сосредоточено в Большом зале. Когда-то давным-давно слуги целыми семьями жили, ссорились и любили в этом просторном помещении, рядом с кухнями, кладовками и отдельными комнатами для хозяев. Ныне, увешанный гобеленами и увенчанный причудливым потолком с золочеными балками, зал был самой просторной комнатой посреди запутанного лабиринта коридоров, лестниц, комнат, комнаток и каморок. Истинная мастерская семейной жизни, шум которой Грэшем всегда слышал как едва различимый музыкальный фон. Лето по-настоящему чувствовалось в воздухе, и вокруг в любом приглушенном звуке ощущалось очередное пробуждение, волнение древесных крон, уставших от зимы. И все же стены Большого зала оставались совершенно непроницаемыми для этих звуков. На своем веку зал повидал все, что несет с собой человеческая жизнь. Дом назывался Купеческим, но Грэшем подозревал, что какой-то богатый торговец просто приобрел его у дворян, некогда построивших его, но плохо закончивших жизнь — возможно, даже на плахе. Ни одному купцу на свете не построить такой зал. Его величие было величием голубой крови, а не чванливостью денежного мешка.