Прерий душистых цветок - Вера Колочкова

Вспомнив об отце, Василиса вздохнула и тут же будто провалилась, полетела стремительно мыслями в беззаботно–счастливое свое детство с розовой девчачьей спаленкой, с широкой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж их большого дома в Сосновке, на которой она так любила посидеть с отцом на сон грядущий, с теннисным кортом на зеленой лужайке, с нагретыми полуденным солнцем белыми плитами вокруг маленького бассейна… Господи, каким все это казалось вечным, незыблемым и уютным, самим собой разумеющимся – и мама с дымчатым золотом летящих по ветру волос, и бабушка со своим яблочным вареньем, которого никто не хотел даже попробовать – вечно она на всех обижалась из–за этого, — и отец, в любую свою свободную минуту мчащийся к ним, туда, в Сосновку, к солнцу, к горячим яблочным запахам, к маминым милым капризам, к детям своим – Петру и Василисе… Именно отец ей и имечко такое необычное дал. Говорил, как принесли ее из роддома, да как глянула она будто на него первый раз внимательно, так у него внутри все и обмерло. Говорил, будто взгляд у нее тогда уже умным да осознанным был. Вот и назвал сразу Василисой, то бишь премудрой, значит. Как в сказке. А потом все ее стали так звать – Василиса да Василиса, так потом и в ЗАГСе записали. Вот такое необычное получилось имя, не как у всех. И любил ее отец тоже, как ей казалось, не как всех. Не как малых детей любят с сюсюканьем всяким, а по–взрослому, как дорогого, очень близкого и бесконечно уважаемого друга, трепетно и сердечно. И разговаривал с ней как со взрослой, и даже советы ее детские выслушивал со всей серьезностью и вниманием, и понять пытался всегда. Хотя, казалось, чего там было понимать – вся ее жизнь, как на ладони, на долгие годы вперед высвечивалась: сначала школа хорошая, потом ВУЗ замечательно–престижный, потом работа интересная, происходящая параллельно со становлением крепкой женской личности, потом замужество – дети–внуки…

Вдруг спохватившись, она напряглась и разом заставила себя выпрыгнуть из опасных этих мыслей–воспоминаний. Испугалась. Знала потому что – засидишься в них подольше, потом уже и не выберешься так просто. Потому что отчаяние коварное подкрадется тут как тут и дверцу для выхода в реальное, здесь и сейчас существующее настоящее быстренько прикроет, и тогда уж берегись, Василиса. Отчаяние – штука неуправляемая. Не знает оно ни здравого смысла, ни уговоров взять себя в руки, ни покорного смирения перед обстоятельствами – ничего такого не признает. Так наизнанку всю душу выкрутит, что мало не покажется. Из прошлого надо вовремя выпрыгивать, да и ходить туда надо с осторожностью, понемножку, балуя себя по малой капельке…

Она еще раз с силой тряхнула головой из стороны в сторону, да видно, перестаралась от усердия: большая плоская салатница «из дорогих», как выражался Сергунчик, вдруг коварно выскользнула из рук и разбилась вдребезги. Василиса вскрикнула от неожиданности и замерла, с удивлением уставившись на синие мелкие стеклышки, красивой мозаикой рассыпавшиеся по желто–коричневым плитам пола. Несколько мелких и острых осколков пребольно впились в ноги, образовав на месте разрезов набухающие на глазах маленькие капельки крови, а она так и стояла, онемев, в ужасе подняв руки в толстых резиновых перчатках, смотрела на все это безобразие – впервые такая оплошность с ней приключилась…

— Ах ты, коняшка неповоротливая! - в тот же момент возник, будто из–под земли, пронырливый Сергунчик. – Ты чего это мне посуду бьешь, а? Учти, все из зарплаты вычту!

— Вычтите. Конечно же , вычтите, — быстро придя в себя, равнодушно–вежливо повернулась к нему Василиса. – Обязательно. Непременно вычтите…

— И вычту! – вдруг завелся с полуоборота Сергунчик. – Поговори у меня тут еще! Барыня нашлась, госпожа Свиристелкина! Ты кто тут есть вообще такая?

— Как кто? Судомойка я есть, прачка–белошвейка, — улыбнулась ему примирительно Василиса, наклоняясь к ногам и смахивая легонько влажной рукой капельки крови вместе с тонкими осколками. – А фамилия моя вовсе не Свиристелкина, фамилия моя Барзинская…

— Ненормальная какая–то, — убегая, стрельнул в нее недовольным глазом Сергунчик. – Ну, погоди, доберусь я еще до тебя…

Убрав из–под ног осколки и снова встав к мойке, Василиса с удовольствием вспомнила вчерашний свой разговор с добрейшей Лерочкой Сергеевной и даже улыбнулась сама себе. Подумалось – и впрямь же хорошее дело, жильцов пустить. Двести долларов в их теперешнем положении – это же о–го–го, это ж, можно сказать, богатство целое, сундук с сокровищами Али–Бабы. Можно даже и на сапоги зимние для Петьки чего–нибудь выкроить. Не ходить же ему в старых, ступню пополам поджав. Она ведь растет и растет у него катастрофически просто, ступня эта…

— Слушай, Коняшка, а ты откуда вообще такая взялась? – вздрогнула Василиса от неожиданно возникшего над самым ее ухом голоса Сергунчика, опять таки незаметно совсем подкравшегося. – У тебя родители есть? Они кто? Ты местная, иль приезжая откуда? Не из беженцев, нет? Странная ты такая… Ну, чего молчишь?

— Слишком много вопросов сразу, — улыбнувшись, чуть повернула к нему голову Василиса. – Давайте по одному…

— Ну, папа–мама у тебя есть?

— Папы нет, а мама да, есть, конечно. А что?

— Да так… А где она?

— Кто?

— Ну, мама твоя, кто!

— В Германии живет…

— У–у–у… — закатил к потолку глаза Сергунчик. – Я ж чувствовал – не просто все с тобой, коняшка. Мама, значит, в Германии живет, а ты у меня тут, значит, посуду моешь сутками? Так?

— Ага… Выходит, что так…

5.

Он звал ее Альхен. С того самого дня, когда увидел русскую свою невесту в аэропорту города Нюрнберга. С тех пор ни разу Аллой так и не назвал – все Альхен да Альхен… Поначалу непривычно было, а потом ничего, притерпелось. Да и все остальное притерпелось помаленьку – и страна чужая, и речь эта грубо звучащая, и порядки немецкие образцово–показательные… Только один вопрос все время мучил ее, и не вопрос даже - досада маетная : а вот если б не обманула она его, жениха своего зоачно–немецкого, не назвалась такой одинокой да бездетной на интернетском сайте невест, так ли уж удалось бы ей превратиться из Аллы в эту самую Альхен, или фрау Майер, обожаемую русскую женушку преуспевающего сытого бюргера Руди Майера? И как это быстренько все раскрутилось - она и опомниться не успела. Когда ехала сюда по гостевой визе год назад, ни о чем таком и не думала. Хотя вранье все это, что не думала, – чего перед самой собой кокетничать. Думала, конечно. Просто не знала, что домой больше не вернется…

А что, что ей оставалось делать? Жить с Ольгой Андреевной всю жизнь под одной крышей, в убогой ее квартире? Висеть лишним грузом на ее шее? Сознавать себя никчемным и жалким придатком к собственным детям, ее обожаемым внукам? Она ж не виновата, что всю жизнь прожила за мужниной спиной, как за каменной стеной, и ничему толковому больше не научилась. Да и Олег не настаивал, чтоб она этому самому жизненно–толковому вообще когда–нибудь училась…

Вздохнув, Алла перевернулась на другой бок и натянула одеяло на голову, свернулась под ним маленьким комочком, плотно зажмурила глаза - надо еще поспать…