Наследники Ваньки Каина - Валентин Саввич Пикуль

Девушка с усилием вслушалась в его слова, казалось, она осваивает незнакомую чужеземную речь.

— Тут… недалеко, — мучился Климов, оглядываясь назад, — машина ждет.

В этот миг на кухню бочком скользнул Потапыч, оттер Климова и, не говоря ни слова, взял девушку за локоть и повлек ее к двери. Клембовская прошла, взглянув на Климова с немой и бессмысленной покорностью.

Пока ехали, не обменялись друг с другом ни единым словом. В подотделе Климов наконец взял себя в руки. Жалость жалостью, а дело делом.

Ваша фамилия, имя, отчество?

Клембовская Виктория Дмитриевна, — пробормотала девушка. Взгляд у нее стал осмысленнее. — Вы их найдете?

Глаза ее сузились. В них появилась странная, почти сумасшедшая настойчивость, от которой Климову стало не по себе.

Вы вот поможете, — сказал он, не выдерживая силы ее взгляда, — думаю, поймаем. — Воротничок был хоть выжми. Он пересилил себя. — Где вы работаете?

Учусь, — она опустила ресницы, и что-то в лице ее сразу построжело, — в Москве на медицинском факультете.

Расскажите, как вы обнаружили… — он все время подыскивал слова, — как вы…

Она подняла веки. Глаза ее опять ушли куда-то. На виске пульсировала жилка.

— Открыла дверь, — она задохнулась, секунду помолчала, но справилась с собой. — Открыла дверь… Никто не встречает… Вошла в папин кабинет. — Бдительный Потапыч подскочил со стаканом воды. Она пила, зубы лязгали о стекло.

— Отдохните пока, — сказал Климов, злясь на Селезнева за скоропалительность этого допроса. В конце концов, допросить можно было бы и через час.

В полном молчании они просидели минут пятнадцать. Входил и уходил Потапыч. Ветер из открытого окна подобрался к золотым волосам Клембовской и затрепал над узким лбом тонкие, светящиеся пряди. Сквозь окно доносились шумы двора. Переговаривались возчики, ржала лошадь, фыркал мотор «фиата». Протарахтели колеса, процокали копыта. Раздался голос Селезнева, и через минуту он уже входил в подотдел, стягивая на ходу кепку с круглой головы. Он сдвинул Климова со стула, сел на его место, прочитал протокол и взглянул на Клембов-скую.

Замок открывали, легко поддался?

Как всегда, — ответила она.

Из вещей что унесено?

Не знаю, — она посмотрела на него с досадой, — кажется, ковры, верхняя одежда… Не интересовалась…

Ясно, — с полуусмешкой на непонятно ожесточившемся лице пробормотал Селезнев, — не до низменных материй, так сказать.

Клембовская вскинула ресницы. Зрачки ее сфокусировались на переносице Селезнева. Все лицо ее враждебно напряглось.

Золотишко-то водилось у папаши? — небрежно оглядывал ее Селезнев.

Золотишко? — переспросила она. Неотрывные ее глаза что-то выискивали на селезневском лице. Климову показалось, что на минуту сквозь враждебность на лицах обоих проступило нечто вроде взаимопонимания, Клембовская зло улыбнулась: — Золотишко отец давно сдал…

Уважал наши законы, — хмыкнул Селезнев, — золотишко сдал, а все нэпманы города его золотыми коронками сверкают!

Климов изумленно смотрел на Селезнева: что он делает? О чем он спрашивает?

Хлопнула дверь, вошел начальник управления Клейн.

— Здравствуйте, товаричи!

— Здравствуйте, — Селезнев кивнул на Клембовскую, — вот по делу об убийстве на Белоусовском, два.

Клембовская Виктория Дмитриевна? — спросил Клейн, присаживаясь сбоку на стул. — Соболезную, мадемуазель.

Клембовская перевела на него тяжелый взгляд, установила что-то для себя и опять всмотрелась в Селезнева. Клейн в секунду оценил ситуацию.

Устроим перерив, — сказал он, четко, как всегда, выговаривая русские слова, — вы можете отдохнуть, мадемуазель, потом продольжим. — Ряд русских звуков не давался Клейну.

Вы в самом деле заинтересованы узнать что-нибудь кроме того, не утаил ли отец от государства золото? — Клембовская встала. Голос у нее был напряжен, как струна.

Гражданка, — тоже встал Клейн, — мы же хотим помочь вам!

Я обойдусь! — уже от двери отрезала она. — Как-нибудь выясню все и без рабоче-крестьянского розыска. — Дверь за ней хлопнула.

Бур-жуйская дочка! — сквозь зубы просипел Селезнев. — В восемнадцатом мы таких на принудработы гоняли, а теперь я что, нанялся им прислуживать?

Товарич Селезнев, — жестко взглянул на него Клейн, — ви дольжпи научиться отбрасивать все личное при допросах. Объявляю вам виговор. Он будет в приказе.

Объявляйте, — набычился Селезнев, — но я им не дешевка, чтобы перед нэпманами на задних лапках прыгать!

У нее семью перебили! — почти крикнул возмущенный Климов. — А ты…

Жалостливые стали! — Селезнев с презрением оглядел Климова. — Погодите, дожалеетесь. Они вам революцию живо в отхожее место переделают!

— Внимание, — перебил Клейн, — к этой теме есче вернемся. Сейчас о деле: убийство на Белоусовском, два, редкое по жестокости. Таких преступников ми упустить не имеем права. Пока у нас нет следов. Однако план есть. — Он оглядел всех прищуренным взглядом. — Ми давно готовили чистку гнилых углов. Теперь она назрела. Привлечем части ЧОНа и пехотни курси. Бьем сразу по сами опасни место — по Горни. Затем переключаемся на беженски бараки у Воронежски тракт. После них очередь притонов на Рубцовской.

Климов и остальные слушали его молча. Клейн умел мыслить широко и точно. Это был высокий черноволосый австриец, с черной щеточкой усов под изящным носом, с умными серыми глазами на худом интеллигентном лице,

В пятнадцатом под Перемышлем во время отражения кавалерийской атаки лейтенант Клейн был взят в плен русскими драгунами и оказался в туркестанских лагерях для военнопленных. Революционная пропаганда прорывалась сквозь проволочные загрождения и тесовые стены бараков. В начале восемнадцатого года вооруженные русские рабочие распахнули ворота лагерей для военнопленных. И многие тогда связали свою судьбу с русской революцией.

Тяжелое, опасное настало время. Почти два года шагал теперь уже коммунист Клейн по выжженной, встречавшей пулей и казачьим гиком земле фронтов. Дрался под Иркутском и Омском, под Царицыном и Лозовой. На русскую землю падала кровь дважды раненного в боях за революцию австрийского студента и бывшего лейтенанта.

В девятнадцатом его вызвали в отдел по работе с военнопленными.

— Принято решение отправить на родину часть наших товарищей, — сказал ему пожилой человек в кепи австрийского солдата. — Согласны ли вы вернуться, чтобы и там продолжать борьбу?

Клейн кивнул. Виски его вдруг обдало жаром волнения.

— Я согласен, — сказал он.

В конце девятнадцатого он вернулся на родину. Его высокую тонкую фигуру видели на венских заводах, глухой его голос слышали на митингах в Линце, Зальцбурге и Вене. Потом перешел границу соседей Венгрии. Через год за ним захлопнулись ворота будапештской тюрьмы.

В двадцать первом товарищи выручили Клейна. Он бежал.

А через несколько недель страна, ставшая его второй родиной, вновь приняла его к себе. С тех пор прошло два года, и вот теперь он снова пошел туда, где было жарко, — бороться с бандитами. Он руководил губернским розыском. Слово его ценилось дорого. Розыск при нем повел широкое наступление на местную уголовную братию. Но бороться было трудно. Город лежал