Рай, ад и мадемуазель - Гарольд Карлтон

Приведет в порядок длинные волосы, вспомнит школьные уроки французского. Будет встречаться с девушками, носить модные лондонские туфли, рубашки с оборками и широкие штаны, размышлять о моде и насыщаться ею. В самолете юноша пообещал себе не жалеть усилий для воплощения мечты. «Ведь если долго мучиться, что-нибудь получится», — заверял он сам себя.

Кристофер сошел с самолета. Дым сигарет «Галуаз», запах чеснока, духов и бензина. Париж. 17 сентября 1967 года — дата, которую он никогда не забудет.

Саманта Липштадт

Саманта Липштадт стояла в конференц-зале отеля. Вокруг щебетали женщины, одетые так же, как и она сама, в розовые твидовые костюмы и шляпки в тон с белыми камелиями на полях. Образ дополняли двухцветные туфли и сумочка из черной стеганой кожи.

— Центр лечения зависимости от Шанель имени Саманты Липштадт объявляется открытым! — громко провозгласила девушка.

Она уверенно прошла по центру комнаты к сцене, схватила микрофон и оглядела море идеально накрашенных лиц.

— Я Саманта, — произнесла нерешительно.

— Привет, Саманта! — подхватили женщины.

— Я…

Короткая пауза.

— Я была наркоманкой Шанель, — тихо заговорила она.

Жидкие аплодисменты.

— Лихорадка по ночам, расширенные зрачки, дрожащие руки… Зависимость от Коко превращает жизнь в ад. Я переходила на другую сторону улицы, если видела витрину «Шанель». Но вместе мы сможем одолеть три К: Коко, кредитки и камелии!

Громкие хлопки и радостные вопли.

— Вместе мы сможем перебороть привычку, сможем порвать с Коко-зависимостью!

Гул одобрительных возгласов взорвал комнату. Саманта засияла. Ее лечебный центр наконец начал работу!

Вздрогнув, она проснулась и быстро заморгала.

— Странный сон, — произнесла вслух.

Она ведь в Париже! Саманта спрыгнула с кровати, раскрыла ставни и посмотрела на Сену. Река казалась убогой, но, господи, такой парижской! Если высунуться из окна еще немного, можно даже увидеть Эйфелеву башню. Мимо на шатком стареньком велосипеде, зажав под мышкой багет, проехал пожилой мужчина в берете.

— Так по-французски, — выдохнула американка. Запах крепких сигар и чеснока.

«Если бы еще услышала, как играют „La Vie en Rose“[3]на аккордеоне, почувствовала бы себя героиней французского фильма», — подумала она. «И почувствую, вот только фильм будет мой собственный!» — пообещала себе. Что-нибудь романтичное, вроде «Un Homme et Une Femme»,[4]или эротическое, как «Belle de Jour»![5]После долгих уговоров отец разрешил ей годик пожить в Париже. Этот год должен стать незабываемым! Но сначала надо найти хорошую химчистку. Immédiatement.[6]

Пока она знала Францию только по любимым романтическим фильмам, и, что интересно, они не лгали. Саманта обожала картины «Мужчина и женщина» и «Забавная мордашка».

В «Мужчине и женщине» камера двигалась по кругу, и девушка удивилась, обнаружив, что на самом деле Франция стоит на месте.

Что до «Забавной мордашки», там Одри Хепберн гарцевала по Монмартру, присаживалась за столики кафе, чтобы пофилософствовать со старичками, а на Елисейских Полях кричала «Бонжур!» прохожим. Саманта с нетерпением ждала, когда выйдет на улицу и тоже скажет кому-нибудь: «Бонжур!»

Но часы показывали шесть тридцать утра, так что она вернулась в кровать — и скоро опять видела сон: средняя школа Беверли-Хиллз, 1975 год, встреча выпускников десять лет спустя. Саманта появляется, с ног до головы одетая в «Шанель». Удивленные вздохи друзей. «Друзей в кавычках, — подумала она. — Девочки в школе Беверли-Хиллз — настоящие стервы».

К ней подходят Глория де Фрайз и Шелли Голденблатт (обе — далеко не подруги).

— Чем сейчас занимаешься? — интересуются девушки.

Самодовольно ждут, что она ответит: «Ничем особенным».

— Возглавляю «Шанель», парижский дом мод, — невозмутимо произносит Саманта. — Унаследовала от самой мадемуазель Коко.

Внезапно гордячки понимают, что ее костюм, сумочка, ремень, двухцветные туфли, камелии и темные очки, украшенные переплетенными буквами С, не копии! Приоткрывают от удивления рты, демонстрируя идеальные зубы, переглядываются.

— Даже не знаю, что сказать! — восклицает Шелли.

Саманта открыла глаза. Восемь часов. Нехотя поднялась с кровати, нисколько не чувствуя себя отдохнувшей. Посмотрелась в зеркало над комодом. Лицо напоминает маску ацтеков: высокие скулы, раскосые глаза, вытянутый подбородок, полные губы. Можно ли преуспеть с такой внешностью? Непонятно, в кого такая уродилась. Видимо, в далекого предка. Мужчины считали, что она либо с Востока, либо мадьярка, либо неповторимая смесь кровей.

Девушка долгие годы считала себя некрасивой и старалась не придавать этому значения. А в Париже надеялась сойти за jolie-laide (удачное французское обозначение женской красоты, далекой от стандартов).

— Jolie означает «хорошенькая», а laide — «некрасивая», — рассказывала она. — Вместе получается не «хорошенько некрасивая», а «хорошенькая тире некрасивая», то есть девушка с такой необычно яркой внешностью, что даже зеркало не может определиться!

Карандаши для губ и глаз, румяна, тушь, много тонального крема «Макс фактор» и сила воли в чистом виде стали ее помощниками. Каждое утро на Саманту снисходил гений рекламы, призывая держать голову выше. Она пообещала себе, что лично проведет Париж в следующее десятилетие: особый нюх на веяния моды плюс знание секретов рекламного бизнеса. Американка внимательно следила за делами отца, который в пятидесятых наводнил Лос-Анджелес магазинами женской одежды. Когда девушке исполнилось восемнадцать, они переехали на Манхэттен, и отец начал покорять сердце швейной промышленности Нью-Йорка. Сегодня рекламная кампания — волшебный ингредиент успеха в мире моды. «Но поможет ли реклама удержать „Шанель“ на вершине?» — думала Саманта.

Вся ее жизнь крутилась вокруг Шанель. Безответная любовь: американка безумно обожала мадемуазель Коко, а та знать не знала о ее существовании.

По парижским улицам прогуливалась возвышавшаяся над горожанами девушка. Она напряженно размышляла. В Нью-Йорке дочка бизнесмена скупала все вещи марки «Шанель», а расплачивалась одной из первых выданных отцом кредиток «American Express».

Когда американке исполнился двадцать один год, она решила назваться Шанель Липштадт.

— В нашей семье не может быть смешных имен. — Отец был непоколебим.