Казна императора - Николай Дмитриев

* * *

Тешевич еле-еле разлепил веки и с трудом приподнялся на вздрагивающих руках. Кругом, среди вырванных разрывами деревьев, валялись трупы, густо чернели снарядные воронки, а прямо перед ним снег был почему-то сплошь нашпигован хвойными иглами.

Поручик попытался вспомнить, как все было, но кроме мешанины разрозненных действий, да того, что перед яркой вспышкой, разом погасившей сознание, он куда-то бежал, ничего вспомнить не мог. Единственным, что ему помнилось точно, было то, что красные, видимо, приняли их за весь отряд Костанжогло и провозились с ними здесь, в лесу, чуть ли не три дня.

Уцепившись за ближайшую сосну, Тешевич мало-помалу встал на ноги, и вдруг его буквально оглушил радостный крик:

— Братцы!… Гляди, еще одна контра живая!

Инстинктивно обернувшись, Тешевич увидел, что прямо на него прет расхристанный малый в треухе, перехваченном .наискось красной лентой. Встретившись взглядом с Тешевичем, красноармеец остановился и замахал трехлинейкой:

— Петрович!… Сюда!… Тута беляк целый!…

За деревьями послышались голоса, и к Тешевичу со всех сторон начали сбегаться рыскавшие по полю боя красноармейцы. Через минуту их набралось с десяток, и все они ожидающе поглядывали в сторону Петровича — здоровенного, бородатого мужика, судя по выправке, бывшего унтера.

Тешевич встряхнулся, выпрямился и, вздохнув, буднично спросил у Петровича, безошибочно угадав в нем старшего:

— Где мне стать?

— Ето чегой-то он, братцы? — изумился парень, первым наткнувшийся на Тешевича.

— А ты не дотумкал? Их благородие знать желают, у которого дерева мы его шлепнем, — насмешливо отозвался кто-то и удивленно добавил: — Ты ж гдяди, какой сознательный, сам под расстрел просится…

— Ишь, прыткий, — парень подозрительно уставился на Тешевича. — Нет, чегой-то тут не тае… Другие жизню выпрашивают, а ентот сам… А может, он, братцы, боится чего? Может, налютовал где, изгалялся нещадно над нашим братом-пролетарием, а?… — Парень начал уже исступленно кричать, стараясь завести себя и других, но неожиданно, наткнувшись на взгляд Тешевича, поспешно отвел глаза. — Нет, братцы, гад это… Ишь, озирается, волчара… Нет, мы ему такое устроим, такое… Как ты, Петрович, скажешь? — внезапно обратился он к старшему, явно не решаясь учинить самосуд.

— Цыть ты, нарваный! — прикрикнул на него Петрович и подошел к Тешевичу ближе. — А скажи нам, господин поручик, чего это ты так на тот свет торописси?… А то, вить, товарищи антиресуются…

— Почему? — переспросил Тешевич, и его взгляд скользнул куда-то вверх. — А ты не понимаешь, болван? На рожи ваши хамские смотреть не хочу.

— Ето чего ето такое, братцы, а? — прямо взорвался парень. — Гадюка золотопогонная и тут изгаляться вздумал! Чего глядим, товарищи?… Покажем белой сволочи кузькину мать!

Солдаты угрожающе зашумели, явно собираясь расправиться с пленным, но именно в этот момент прямиком к ним подскакал неизвестно откуда взявшийся всадник.

— Товарищи, что тут у вас?

Женский голос, так неожиданно прозвучавший над головой, заставил Тешевича удивленно посмотреть на подъехавшего. По-мужски сидя в седле, молодая и красивая, одетая в щегольскую тужурку, женщина туго натягивала поводья, заставляя крупного вороного жеребца плясать на месте.

— Так что, товарищ комиссар, пленного взяли, — ответил Петрович и сразу подтянулся.

— Пленного? — Женщина сверкнула белозубой улыбкой, свесилась с седла и концом арапника приподняла подбородок Тешевича. — Ух, красавчик… А больше что, нет?

— Никак нет, товарищ комиссар, ну никак сбить их не удавалось. Аж пока артиллерию не подтянули. Только тогда и накрыли. Так что, сами видите…

— А обоз?… Обоз где? — в голосе комиссарши послышалась растерянность.

— Так что, я полагаю, обоза нету. Енти остались, а никаких других нету…

— Та-а-к, значит, обоз опять ушел. Чтоб вам… — Женщина-комиссар вдруг смачно, по-солдатски выматерилась и приказала: — Этого офицерика в штаб. Немедленно. И чтоб никаких штучек по дороге. Поняли?

— Так точно, поняли… — хмуро отозвался Петрович и ткнул Тешевича прикладом в подколенку. — Ну давай, контра, топай. Повезло тебе, еще поживешь малость…

* * *

От добротной стены пакгауза веяло тишиной и порядком. И если блиндированный, испятнанный хунхузскими пулями бок вагона еще дышал опасностью, то здесь явственно ощущалось спокойствие. Впрочем, этот вагон и сейчас все время маячил у Шурки перед глазами. Однако теперь, поставленный вровень с широкими дверями пакгауза, он не только не внушал тревоги, но, наоборот, казался некоей тихой пристанью.

Теплушки тоже стояли тут же, но «максим» с тормозной площадки уже был убран, и весь отряд, больше всего напоминая какую-то тыловую часть, деятельно устраивался на новом, хотя и временном месте.

Здесь, у этого такого мирного пакгауза, они оказались ранним утром после более чем восьми часов неспешного передвижения. Начальник станции, уж не зная чего и ждать от свалившегося ему как снег на голову вооруженного до зубов отряда, немедленно согласился предоставить в распоряжение полковника Костанжогло пустовавший пакгауз.

Под удивленными взглядами немногих железнодорожников импровизированный конный поезд переместился на боковой путь и встал у разгрузочной платформы. Костанжогло по-хозяйски осмотрел гулкий в своей пустоте пакгауз и, отлично понимая, что сейчас это их единственное более или менее надежное пристанище, распорядился начать разгрузку.

Впрочем, расчетливый полковник пока приказал освободить только теплушки, оставив классный вагон, где временно расположились семьи, за собой. Все-таки купейный вагон вполне годился под жилье, чего нельзя было сказать о промерзшем насквозь кирпичном пакгаузе.

Молча таская вместе с другими офицерами ящики из вагонов, Шурка Яницкий был весь во власти своих невеселых мыслей. Эта странная апатия, вызвавшая внезапный упадок сил и равнодушие, охватила поручика сразу после того, как стало ясно: преследование «красных» им больше не угрожает.

Может быть, это была реакция на страшное напряжение последних дней марша, может, сказалась общая усталость, но, скорее всего, Шурка подсознательно понимал, что для него все кончено. Никто его здесь, в Маньчжурии, не ждал, никому он был не нужен, и как жить дальше, он себе представить не мог…

Разгрузку закончили на удивление быстро. Тюки, винтовочные ящики и снаряжение аккуратно сложили под стену, на всякий случай прикрыв ими предусмотрительно задвинутые в самый угол еще имевшиеся в отряде два станковых пулемета.

Как-то сразу оставшиеся без дела офицеры сначала бесцельно слонялись по пакгаузу, а потом столпились вокруг груды военного имущества. И, видно, не одного Яницкого мучила мысль о будущем, потому что едва шум стих, как кто-то, Шурка не понял кто, явственно произнес: