Дело не в генах. Почему (на самом деле) мы похожи на родителей - Оливер Джеймс

Почти у всех родителей имеется разрыв между тем, чему они учат, и тем, какой пример подают: «Делай, как я говорю, а не как я делаю». Например, большинство родителей говорят детям, что врать нехорошо, однако, если звонит человек, с кем мы не хотим разговаривать, и трубку снимает сын или дочь, мы машем руками, чтобы ребенок сказал, будто нас нет дома. Наблюдая за нами, дети узнают, что у правил бывают исключения, что мы не всегда говорим то, что думаем, и наши утверждения не всегда однозначны.

Когда ребенка воспитывают двое родителей, у них неизбежно не совпадают взгляды на некоторые вопросы, скажем, на то, что значит здоровое питание, сколько времени следует позволять проводить у телевизора и, в случае нашей семьи, как относиться к правилам дорожного движения. Родители подают разный пример, и дети просеивают информацию и выбирают ту, что привлечет родительские ресурсы. Когда дети точно копируют поведение мам и пап, часто считается, что оно у них в генах, но это не так. Мой сын не унаследовал ген, заставляющий его говорить «Как так?» Они пристально следят за манерой речи, характером и поведением взрослых в семье. Как прилежные ученики они копируют их пугающе тонко. Я лучше всего вижу свои недостатки, когда смотрю на своих детей.

Идентификация

Если подражание является простым копированием, то идентификация – это когда ребенок поступает подобно одному из родителей, чтобы почувствовать себя «таким же, как папа или мама»{23}. Ребенок присваивает характер матери или отца и считает его своим.

Идентификация – следствие любви или страха{24}. Если причиной служит любовь, ребенок старается быть похожим на родителя, чтобы тот был доволен, или не хочет расстраивать его тем, что не похож на него. Когда моему сыну было восемь лет, он спросил меня о моей книге, посвященной офисным интригам. В конце концов он начал пытаться использовать высказанные в этой книге идеи в своей школьной жизни. Его заинтересовала тактика заискивания, и он опробовал ее на одном из учителей. Он похвалил галстук преподавателя, что того явно порадовало (хотя я предупредил сына, чтобы он не слишком усердствовал, так как лесть, если ее заметят, может иметь серьезный нежелательный эффект). Сын идентифицировал себя с интересами любимого отца, используя их в собственной жизни и делая своими. Поскольку я всячески демонстрирую ему свою любовь, он любит меня и хочет быть похожим на человека, которого любит.

Рискуя утонуть в отеческой любви, я могу сказать то же самое об отношениях со своим отцом. Я был его единственным сыном, третьим из четверых детей. Папе всегда было легче общаться с мужчинами, и просто потому, что я родился мальчиком, на меня обрушилась масса любви – а также множество несбывшихся надежд, что кроме преимуществ принесло и некоторые сложности. Он относился ко мне совсем не так, как к моим сестрам.

Я рос озлобленным хулиганом, потому что моя мать выбивалась из сил, заботясь о четверых ребятишках младше пяти лет. Мать шлепала меня (иногда давала подзатыльники), когда теряла терпение и бывала очень раздражительной и подавленной, хотя я также помню ее очень нежной и всегда знал, что она любит меня. Когда я немного подрос, отец делал все возможное, чтобы между нами возникли близкие отношения. Он с большим сочувствием относился к моему нежеланию мириться с адом школьного образования, как, впрочем, и мать. Они единодушно ненавидели традиционное образование, разрушавшее в детях творческое начало. Учитывая, насколько формализована британская школа, я склонен согласиться, что ее основная цель – дать родителям возможность работать.

В общем, отец испытывал сложные чувства к школьному образованию. Он был эрудированным человеком, тянущимся к знаниям. И что самое важное, он хотел, чтобы его неосуществленную мечту – учебу в элитной частной школе – претворил в жизнь я, его сын. Папа в известной мере превратился в сноба и пренебрежительно относился к среде, в которой он воспитывался и учился (школу святого Киприана, где отец получил начальное образование, описал в своих мемуарах «О радости детства» Джордж Оруэлл, учившийся там же на пять лет раньше моего отца; писатель изобразил заведение, где процветают унижение, снобизм и уныние).

Его отец, один из пятерых сыновей владельца двух бакалейных лавок в Нортгемптоне, был исключительно успешным врачом и стоматологом{25}, но тираном, помнящим о своем скромном происхождении. Двое братьев моего отца и он сам также стали врачами. Все трое, окончив уважаемые, но никак не элитные школы, учились в элитном колледже Магдалены Кембриджского университета. Там у отца сложилось впечатление, будто самую веселую жизнь в духе Берти Вустера, с вечеринками и пьянками, вели студенты – выпускники элитных частных школ. Их времяпрепровождение резко контрастировало с трудным существованием усердно учившегося студента-медика. Дед сделал вывод, что, если у него будет сын, тот должен учиться в элитной частной школе и в том же колледже Кембриджа, потому что тогда и его отпрыск, и он сам (через сына – родители тоже идентифицируют себя со своими детьми) будет принадлежать к элите и вести веселую жизнь.

К сожалению, невнятные установки на ученье, полученные мною от родителей, вывели меня на ухабистый путь. Во время длинной череды академических неудач отец всячески поддерживал и утешал меня, несмотря на все признаки моей тупости.

С самого начала учеба не задалась. Я до сих пор вижу себя четырехлетним в углу детской площадки во время перемены в свой первый день в школе. Тогда я напал на двух мальчиков старше себя, и они в ответ схватили меня за волосы и оттаскали. Родители разрешили мне еще год посидеть дома.

До восьми лет я посещал школы, где на меня сильно не давили, но затем я был отправлен в школу с крайне строгими правилами. Шел 1961 год, и директор регулярно бил меня битой для английской лапты за плохое поведение и отсутствие старания. Я не учился, и мое имя всегда находилось в конце списка (каждую неделю составлялся рейтинг успеваемости учеников, и последние три позиции обычно занимали – в разной последовательности – Арендт, Карпентер, Джеймс). Когда мне было десять с половиной, директор вызвал родителей и заявил им, что я «умственно отсталый» и должен уйти из школы, потому что мне требует особое обучение (много лет спустя, ха-ха, моя мать испытала большое удовлетворение, когда, сидя на званом ужине рядом с директором школы, ответила на его вопрос: «Что стало с Оливером?»). Меня отправили в школу-интернат в Кент, где я продолжал хулиганить и увиливать от учебы, а затем завалил вступительные экзамены в одну из элитных частных школ.

Однако мне крупно повезло: отец договорился, что мне дадут второй шанс, и записал меня на курсы подготовки к экзаменам для тупиц. Папа сочувствовал мне, но предупредил, что это моя последняя надежда. Поскольку для него было так важно, чтобы я поступил, это стало важным и для меня. Занятия проходили в лагере. Ежедневно в течение десяти недель (в том числе и по воскресеньям) уроки начинались в 7:00 – еще до завтрака мы писали контрольную работу по французскому и латыни. Утром по субботам мы полностью сдавали вступительный экзамен, и о нашем прогрессе или его отсутствии безжалостно объявлялось на общем собрании. Я по-прежнему хулиганил, и в качестве наказания меня отправляли бегать. За эти десять недель я, должно быть, набегал сотни миль, но побили меня только один раз (за то, что кидался камнями в уток на пруду). К концу обучения я удвоил количество баллов и сдал экзамен вполне прилично. Но, увы, поступив в элитную школу, я взялся за старое и в конце первого семестра завалил внутренний экзамен, и меня не допустили к дальнейшей учебе.