В объятиях самки богомола - Вера Колочкова

— Да я знаю, как ужинают. Я не знаю, чем конкретно я должна была ужинать.

Мама молча прошла мимо нее на кухню, открыла дверь холодильника, помолчала, потом произнесла тихо:

— Так яйца же есть, Марта. Могла бы глазунью себе сделать или всмятку сварить. И вообще, я не поняла, ты сейчас мне претензии предъявляешь, что ли?

— Нет. Ничего я не предъявляю. Тебе показалось.

— Да где уж, мне показалось! Мне вообще ничего никогда не кажется! Я же явно услышала в твоем голосе упрек, не надо мне тут изображать… Хочешь сказать, что плохая мать оставила бедную несчастную доченьку без ужина, да? И сколько же этой доченьке годочков, интересно? Три? Пять? А может, десять? А, бедная несчастная доченька?

— Мам… Ну не начинай, чего ты…

— Я начинаю? По-моему, это ты начинаешь, дорогая! А может, мне тебе такие же претензии предъявить, а? Почему ты для мамочки ужин не соизволила приготовить? Мамочка уставшая пришла, а ужина нет.

— Я ничего тебе не предъявляю, мам. Тем более я у Оли поужинала.

Мама повернулась к ней всем корпусом, ничего не ответила. Протянула руку, нащупала на холодильнике пачку сигарет, поискала глазами зажигалку.

— Вон на столе, рядом с пепельницей, — тихо подсказала Марта.

Мама села на стул, положила ногу на ногу, прикурила молча. Движения ее были замедленными, взгляд то ли задумчивый, то ли равнодушно плывущий — такой взгляд обычно бывал у нее слегка под хмельком. Выпустив первую порцию дыма, вяло махнула ладонью перед лицом, проговорила тихо:

— Значит, у Оли поужинала, понятно. Да, теперь мне все понятно, что ж… Хочешь сказать, что у Оли хорошая мать, а у тебя плохая, да? Олина мать заботится о дочери, а у тебя мать по свиданиям бегает, своей жизнью пытается жить, сволочь такая, да? Олю мать любит, а тебя, бедненькую, совсем не любит?

— Все, мам, я спать пошла.

Марта развернулась, чтобы выйти из кухни, но мама остановила ее обиженным и по-прежнему слегка плывущим хмельным голосом:

— Нет уж, постой! Если начали, давай выясним все до конца! Чтобы недопонимания не было, чтобы лишнее масло в твоей глупой башке не каталось! Давай, садись, говорить будем! Ну!

Мама ногой подвинула кухонный табурет, показала на него пальцем. Марта села за стол, прикусив губу. Нет, плакать ей вовсе не хотелось. Наоборот, очень хотелось «выяснить», то есть расковырять в себе болезненную точку, которую мама назвала таким простым словом — недопонимание. Как будто, если ее и впрямь расковырять, понимание придет само собой. Да если бы так было на самом деле, господи!

— Значит, у Оли мама хорошая и добрая, а у тебя мать плохая и злая, — повторила мама, слегка качнувшись на стуле. — Олина мама живет интересами дочери, а твоей матери подобные интересы неинтересны? Это ты мне хотела сказать, да?

— Да, мам. Ведь на самом деле все так и есть, разве это неправда? — подняла на нее глаза Марта. — Оля с мамой очень близки, они живут, как две подружки, и мне иногда завидно становится, когда я за ними наблюдаю. Просто завидно, понимаешь?

— А что именно у тебя вызывает чувство зависти? Что мама облизывает Олю, как обезьяна облизывает своего детеныша? Что пылинки с нее сдувает? Что заменила свои собственные женские интересы интересами дочери? И ты считаешь, что этому можно завидовать, да?

— Ну да. А что в этом такого? Ты так говоришь, будто это очень плохо и неправильно.

— Да. Это плохо и неправильно.

— Но почему?! Почему, мам?

— Да потому! Потому что материнская обезьянья любовь — это преступление перед ребенком! Это такой огромный для него соблазн. А что хорошего в соблазне, скажи? Что хорошего в том, что ребенок с малолетства привыкает считать мать своей собственностью? На всю оставшуюся жизнь привыкает. Да что далеко ходить, моя дорогая, ты на нашу соседку посмотри, на бедную Валентину Ивановну! Вот уж кто полностью посвятил себя любимой доченьке. Да, она свою Маринку одна растила, с детства ее облизывала, во всем себе отказывала, чтобы у Мариночки все было. И счастлива при этом была, да. Не отрицаю, счастлива. Но эта разновидность счастья — тоже соблазн. Каждая мать, которая счастливо собой жертвует, потом оказывается у разбитого корыта, понимание содеянного приходит слишком поздно. Разговаривала я недавно с Валентиной Ивановной, плачет, жалуется на Маринку. Та из нее кого только не сделала! И домработница она у них, и гувернантка, и приемник для Маринкиного плохого настроения. Во всем у нее мать виновата, если послушаешь! Даже в том виновата, что слегла на неделю с гипертоническим кризом! Потому что подвела Мариночку, нервничать заставила! Пришлось Мариночке самой и обед для мужа готовить, и уборку делать, и уроки с детьми учить! И с работы отпрашиваться, чтобы сына-первоклассника из школы встречать. Просто ужас, как бедная Валентина Ивановна ее подвела! Так сердилась, так сердилась! Вот тебе и результат материнской обезьяньей любви, моя дорогая.

— Мам, но не у всех же так! Я даже представить себе не могу, чтобы Оля… Чтобы она так со своей мамой поступила.

— Всему свое время, моя дорогая. Погоди, материнская жертвенность Олиной мамы с годами закостенеет, войдет для Оли в константу. И я тебе больше скажу, я знаю, чем в конце концов такие отношения для матерей завершаются. Они завершаются в самом плохоньком доме старчества, куда дети-обезьянки благополучно сплавляют своих матерей.

— Это неправда, мам. Не надо так про Олю.

— Это правда, Марта. Горькая, но правда. Каждая мать должна изо всех сил сопротивляться зову жертвенности, который в ней заложен природой. Именно должна, понимаешь? Чтобы не сотворить из своего чада монстра. Чтобы чадо само научилось прокладывать себе путь, ни на кого не надеясь. Чтобы научилось вырабатывать уважение к себе и к собственному пути. А вершина этого пути — осознанная благодарность к своей матери, что вовремя ушла в сторону и не мешала. Вот и выходит, как ни крути, что я самая правильная мать во всех отношениях, и зря ты на меня обижаешься, поняла?

— Да, мам. Я поняла. Только как с любовью-то быть? Не с облизыванием, не с помощью, а с любовью? Я вот вижу, например, что Олю мама любит…

— А я тебя что, не люблю?

— Иногда мне кажется, что совсем не любишь. Что я тебе мешаю жить своей собственной жизнью.

— Ну что ж, давай поговорим и об этом. Или ты как сейчас хотела? Спровоцировать меня на словесные излияния в любви, что ли? Да, я тебя люблю. Ты моя дочь, я твоя мать, и этого вполне достаточно. По-моему, ты вполне уже взрослая, чтобы суметь отказаться от слюнявого сюсюканья, от «лапочки», «зайчика» и «золотой рыбоньки», ли как там я тебя еще называла?

— Еще солнышком называла и ласточкой.

— Фу, пошлость какая. Неужели ты всего этого от меня до сих пор ждешь?

— Да нет, мам. Я не то хотела сказать… Я и сама уже не знаю, что я тебе хочу сказать, что объяснить. Хотя иногда и правда хочется, чтобы ты назвала меня солнышком и чтобы с работы домой торопилась, чтобы меня обнять.