Исправленная летопись. Книга 2. Тайны митрополита - Михаил Ремер

На том расстроенный Дмитрий Иванович и умахнул назад в Белокаменную. Впрочем, недовольных двое было: великий князь московский и сам Николай Сергеевич. Пенсионера-то самого неудачи сплошные не меньше князя тревожили да душу терзали; не так, что ли, делает чего?! А тогда что и как переиначить, чтобы ладиться началось-то?! Хотя, оно, конечно, и оправдание было: времени действительно прошло всего три месяца, да только слабым утешением было это для неугомонного трудовика. Привыкший все делать путно, никак не мог смириться преподаватель с неудачей. А тут еще и перед князем в лужу сел. Нет, никак не годилось так дела вершить! Потому и решил Булыцкий – во что бы то ни стало даст орудия требуемые!

И если до этого страхом перед гневом княжьим подгонялся, то теперь и злоба в душе проснулась; ну как же так-то?! И тут уже не за страх, а за совесть решился взяться за дело пенсионер, благо кузнецов по какой-то одному только ему ведомой причине князь повелел в монастыре оставить. А раз так, то твердо решил пришелец: едва только на ноги встанет – нос князю утрет, пушки даст назло всем обстоятельствам! Ну а пока он больше времени в келье проводил, в себя приходя.

Следующие несколько ночей Булыцкому не спалось. И так и сяк ворочался в келье своей тесной, пытаясь устроиться на жестком топчане – чтобы тело, при взрыве пострадавшее, болью в каждой клеточке не отзывалось. То и дело проваливаясь в короткое, ничуть не освежающее забытье, он, к огорчению преданного Ждана, вечно сидевшего у изголовья с кадкой студеной воды и готового приложить ко лбу товарища своего смоченную тряпицу, подскакивал, не понимая ни где находится, ни кто он сам, ни кто это рядом с ним сейчас. Проснувшись, трудовик еще долго стеклянными глазами смотрел куда-то сквозь перепуганного паренька, и, казалось, сквозь сами стены крохотной кельи.

– Никола, а Никола! – тряс его за плечо тогда преданный Ждан. – Никола, что с тобой?!

– А?! Чего? – придя в себя и тяжко дыша, отвечал тот.

– Ты помолись, – вещал паренек, – на душе ведь неспокойно у тебя, вот и мучат кошмары.

– Чего?

– Маешься. А почему все? Да потому, что обиду хранишь в душе.

– На кого? Какую обиду? Зачем храню?!

– Мне-то знать почем?! Ты, Никола, помолись. Душу очисти. А лучше к Сергию на исповедь сходи завтрего же дня. Отпустит он грехи твои, Никола; маяться перестанешь. А то ведь почему все? Да потому, что грех на душе когда, так и телу беспокойно, и дела не ладятся.

– А, – неопределенно отвечал трудовик, снова валясь на топчан, чтобы, беспокойно поворочавшись, опять провалиться в короткое изматывающее забытье.

И опять, словно по команде, вырывались на волю какие-то нелепые, пугающие образы: князь, Тверд, женщины, Тохтамыш. А то и Киприан, подобно кукловоду управляющий целым цирком деревянных марионеток. И ведь сколько ни пытался пришелец выпытать: а что за представление такое, все только усмехался в ответ служитель, а то и вдруг, ни с того ни с сего, слезы лить начинал да каяться. Впрочем, как казалось преподавателю, совершенно искренне. Странный он, Киприан.

– Киприан, – сквозь сон донеслось до пришельца.

– Чего тебе, владыка?!

– Киприан пожаловал, Никола. – Ждан тряс за плечо товарища, пытаясь разбудить. – Вот и исповедуешься, а то аж взопрел весь, бедолага. Вон черти как разошлись; всю ночь-то в горячке маялся да околесицу нес.

– Что?! – Очнувшись, Николай Сергеевич не сразу и понял, что происходит. – Кто?!

– Владыка пожаловал. Митрополит Московский Киприан. Говорит, с чужеродцем перетолковать надобно бы.

– Скажи ему, нет меня, – растирая шишку на затылке, – результат взрыва протопушки, – ответил пенсионер, да тут же и осекся, наткнувшись взглядом на высокого сухого старичка, в котором, пусть и не без труда, но узнал митрополита Киевского[11].

Тот, смиренно перебирая четки, сидел в красном углу[12], дожидаясь, когда его заметят. Отстраненно читая молитвы, гость, казалось, не замечает происходящего, сосредоточившись на своем занятии.

– Владыка?! – еще толком в себя не придя, выдохнул пенсионер.

– Мир в дом твой, чужеродец, – оторвавшись от своего занятия, улыбнулся Киприан. – Дело говорит Ждан, – не дожидаясь ответа, продолжал владыка. – Исповедаться надобно бы. Вон всю ночь метался; неспокойна душа твоя, Никола.

– Прости, владыка, – окончательно придя в себя, переполошился пенсионер. – Здрав будь, – склонив голову, поприветствовал Булыцкий высокого гостя.

– Мир в твой дом, чужеродец, – повторил тот, протягивая руку и через обломки печки совершая крестное знамение и над преподавателем, и над не успевшим выйти в дверь Жданом. Булыцкий, уже обученный элементарным правилам, поднялся с топчана, и, подошедши к гостю, коснулся губами руки владыки. Его же примеру последовал парнишка, после чего, поклонившись, шмыгнул прочь, негромко скрипнув дверью.

– Прости, что нагрянул, – немного виновато улыбнулся гость. – От дел богоугодных отвлекаю.

– У меня, владыка, – дела мирские, – склонился в ответ пенсионер. – Богоугодные у тебя да у Сергия Радонежского.

– Прав, – подумав чуть, согласился митрополит. – Да только все одно делам нашим рука об руку идти. Одно без другого – полдела. А от полдела и до беды недалече. Это как полдобра, – закончил старец, – что помощь, да все одно с камнем за пазухой?

– Мудрено, да правда в том есть, – усмехнувшись, отвечал Николай Сергеевич. – Почто честь такая? Один почто? С Сергием свиделись уже?

– Сергий все в молитвах смиренных, отвлекать негоже от дел таких. А я, – заранее отвечая на вопрос пенсионера, – златоносец[13]. Хоть и первый из епископов[14], да, вот видишь, дело какое, больше мирской человек. Пока все иные за души агнцов битву ведут, я – за порядок ратую. Вишь вон, в тиуна[15]божьего превратился.