Пройдя долиной смертной тени - blueberry marshmallow

и одним поцелуем, ведь Сербская — черная вдова. И даже сейчас она почти незаметно придвинулась ещё поближе — так, чтобы их лица разделял всего жалкий десяток сантиметров, чтобы он мог почти почувствовать ее дыхание. Так, чтобы не смог сказать «нет». Такая увлекательная игра с фатальным исходом.

Самым правильным решением было бы выгнать ее и, помолившись, лечь спать. Но Филипп почему-то не мог этого сделать. Нечто удерживало его от весьма необдуманного шага, словно держало за руку и никоим образом не давало вырвать пальцы из цепких клешней. Может быть, то и есть самое настоящее искушение? Самая настоящая слабость?

— Не нужно.

Но Панфилов не отшатывается и все сидит, неловко согнувшись вперед. Пожалуйста, не нужно. Но сейчас его достаточно подтолкнуть, чтобы он повел себя опрометчиво.

Неосознанно Филипп качнулся вперед и его губы коснулись губ Марии. Лицо его исказила странная судорога, почти мучительная, но контакта Панфилов не разорвал. Будто бы застыл, что лотова жена.

Когда Мария получает желаемое, сердце ее начинает трепетать, как мотылёк, пойманный в банку. Ей чертовски нравятся их роли — богомолец и искусительница. Отчего-то глубоко внутри она ощущает собственное падение, ощущает себя плохим человеком, но все это замыливается пьянящим чувством взаимности. Ей просто так нужно, чтобы кто-то любил ее хотя бы на один вечер. А этот парень явно мог дать ей то, чего не дал бы тот же Кирилл, останься она на вечеринке. Искренность, ощущение собственной исключительности. Чтобы она была не телом, а душой, пусть и слишком низко падшей.

Аккуратно, стараясь не слишком напирать, девушка замедляется. Отвечает на такой нужный ей поцелуй почти ласково, начиная потихоньку перехватывать инициативу. Ее пальцы касаются его лица самыми кончиками, без лишней грубости. Она водит ими вдоль его скул, надеясь расслабить, довести до мурашек. В Марии и самой рождается некий трепет из-за происходящего — ей ещё не приходилось быть с кем-то столь запретно бережной.

— Мы не делаем ничего плохого, — шепчет она Филиппу в губы, не открывая глаз, а затем вновь приникает к нему.

Это, пожалуй, самое странное, что она делала — а делала она много странных вещей. Не разрывая поцелуя, Мария плавно приподнимается со стула и переползает к парню на колени, зажимая его с двух сторон своими ногами. Ее губы скользят к его шее. Хочется, чтобы ловушка захлопнулась. Если он, конечно, сейчас не выставит ее вон — отчего-то Сербской кажется, что это разобьет ей сердце.

Она права — он никогда не целовался, никогда не был с женщиной. Да ему этого было и не нужно. Искушение этого рода никогда не касалось его. Потому что все помыслы Филиппа были обращены к Господу. И только к нему. Девушки отходили на второй, даже третий план. Панфилов и не думал становиться простым священником — его привлекало черное духовенство и карьера в церкви.

По несчастью, сейчас он впервые ощутил что-то, что могло пошатнуть хотя бы его телесный стоицизм, а этого было уже достаточно для такого, как он.

— Нет, — выдохнул он куда-то в губы Марии, когда девушка начала проявлять инициативу.

Она была настолько проворной и быстрой, что уже оказалась на его коленях, почти оплетя своим телом, а затем… Затем его губы сами стали отвечать на ее поцелуи, а руки блуждать по ее телу. Филипп был очень неловок, но в нем пробуждалась настойчивость. И она пугала его самого сильнее, чем все происходящее. В нем пробуждался голодный и хладный гад.

Ей понравилось ощущать его руки на своем теле, но не понравилось слышать даже слабейшее «нет». Не насилует же она его в конце концов. Нужно подтолкнуть его к «да», а значит — снова блефовать и манипулировать, в чем Мария была уже слишком искусна. В следующее же мгновение она уже отстегивает свой черный плащ — цепи с крестами с грохотом опадают на пол, оставляя девушку в красном кружевном боди. Не умела она по-человечески одеваться на праздники.

Теперь она чуть отстраняется, чтобы посмотреть Филиппу в глаза. Зрачки у обоих расширились, дыхание участилось.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — выдыхает Сербская, пряча за своим томным тоном ломкость.

Она смотрит на него, на разводы от своей смазанной красной помады и думает, что никогда не видела картины прекраснее. Ее пальцы все ещё сжимают его плечи, но хватка становится все слабее и слабее — как знак того, что она готова сдаться.

Ощущать себя рядом с кем-то было удивительным опытом. Так близко к себе Филипп ещё никогда никого не подпускал. Тем более женщин. Это раздражало и одновременно невыносимо притягивало. Чем? Сладостью запретного плода. Вот так Панфилов это ощущал. А ещё — он был удивительно наивным человеком, который не понимал, что с ним происходит, и, главное, как с этим совладать. То, что было знакомо любой школьнице, для него было тайной за семью печатями.

— Зачем? Куда? — непонимающе шепчет он.

Филипп сжал ее чуть крепче и прижал к себе. Это было совершенно неожиданно для него, но почему бы и нет? Искушение взяло над ним верх именно совершенно неожиданно. И это оказалось весьма приятно.

— Давай продолжим.

Это будто бы говорит не он. И думает.

Внутри разливается непонятное девушке тепло — она всегда так легко влюбляется. Особенно в тех, кто может сулить ей проблемы. Этот парень явно мог их принести со своей абсолютной верой и желанием подарить себя Богу — а Мария не хочет, чтобы между ними вставал какой-то там Бог. Как хорошо, что сейчас его с ними нет.

— Я рада это слышать, — Сербская говорит это без задней мысли и с вполне себе искренней улыбкой, после чего впивается в его губы новым, уже куда более требовательным поцелуем, зарываясь пальцами в его волосы.

Она прижимается к нему всем телом, словно Филипп вот-вот куда-то испарится, оставляя ее в этой хило обставленной квартире наедине с пугающим иконостасом в соседней комнате. Принимается нетерпеливо ерзать у него на коленях, неосознанно приходит в движение. Срывает с себя монашеский головной убор, позволяя сросшим синеватым волосам рассыпаться по плечам. Поцелуи кружат голову, заставляют что-то в груди грузно сдавливаться. Для пущего эффекта Мария проводит языком вдоль линии челюсти Филиппа, все ожидая, когда же у того совсем снесет крышу. Она оплетает его тело ногами и просит:

— Отнеси меня в комнату.

Сербская же, напротив, часто подпускала к себе мужчин так близко. Но физически, а не духовно. Не духовно. Это уж точно.

То, что происходит — невыносимо. Слишком больно для того, чтобы