Семь утерянных драхм - Станислав Сенькин

Неужели, прикрыв лицо капюшоном, за мной явилась моя смерть? Почему-то я представлял смерть в виде старика, у которого нет лица. Я даже когда-то написал небольшую картину под названием «У смерти нет лица».

Возможно, я просто сошел с ума, как многие и многие обитатели площади трех вокзалов. В моей короткой памяти бездомного отпечаталось немало картин «тронувшихся» бомжей — слабые человеческие умы не могли примириться с ужасающей действительностью и создавали новые миры, расписывали свое будущее нежной акварелью, как художник расписывает картину.

Почти у каждого обитателя площади — в том числе и у меня — было по вымышленному богатому родственнику, который, согласно сценарию, либо скоро умрет, оставив большое наследство, либо приедет на дорогой машине и увезет подальше от этого ада.

Женщины чаще выдумывали про бывших возлюбленных, которых они когда-то отвергли, но отвергнутые еще продолжали их любить. И каждая по секрету делилась с первым встречным сердечной тайной: её возлюбленный, добившись успеха в жизни и обуреваемый великой страстью к ней, не погнушается её теперешним состоянием и введёт за ручку в свой особняк на Рублевке, как сказочный принц Золушку во дворец. И будут они жить долго и счастливо… Из той же серии были добившиеся успеха дети. И так далее и так далее.

Как люмпен-интеллигент, я обладал изрядной долей критического мышления и понимал, что этот сидящий рядом незнакомец мог быть таким же плодом воображения как и «богатый родственник».

Может быть, его появление — как бы гулкое эхо, ответ неведомых сил на моё недавнее посещение Иверской часовни, на показное радушие христиан — когда благополучный православный люд способен только умиляться чужому жалкому виду и слезам. Помогать эти христиане мне не станут, нет, как и монахи потерянной в земных трясинах обители не помогли страннику. Они не пустят к себе на ночлег, не обогреют своей любовью… Могут лишь дать немного денег на пиво, чтобы не так больно было катиться по наклонной в пропасть.

И я тоже готов проклясть людей, как Странник, чтобы весь этот благополучный мир провалился под землю, как тот средневековый монастырь, в котором религия стала всего лишь способом добывания денег.

Так что же — я сошел с ума? Что ж… может быть, это и к лучшему, что у меня поехала крыша. Возможно сумасшествие избавит меня от мучительного превращения в вурдалака…

Странник молчал…

И я молчал. А что я должен был говорить? Увольте, я не был готов к тому, чтобы разговаривать с плодом собственного воображения. Но и молчание может быть многозначительным… Ведь молчание Странника что-то значило? Мне захотелось выпить как минимум два стакана водки, чтобы происходящее хоть как-то стало приемлемым для ума.

Пожалуй, самое страшное, что я видел в этой жизни — это когда сходили с ума от белой горячки вурдалаки. Почти все из них делали одни и те же движения — наматывали на руку воображаемую проволоку, как будто желая потом отнести ее в пункт приема цветных металлов. Они могли сидеть так часами, бормоча под нос… Это было ужасно.

Странник молчал.

Я посмотрел себе под ноги, где стояли две почти пустых бутылки пива — все, что осталось от батюшкиной милостыни. Мне вдруг стало интересно: жалеет ли Странник о том, что обрушил на монастырь свое проклятие?

Странник молчал.

Мне не хотелось больше думать, мне хотелось действовать. Я решился вступить со странником в диалог, пусть даже и воображаемый:

— Извините, не дадите покурить?

Эта фраза глупее не придумать слетела с моих губ машинально. Наверное, потому, что в последнее время я произносил эти слова чаще всего, чтобы разжиться халявной сигаретой.

Странник по-прежнему молчал.

Я не чувствовал себя глупо или неловко — бомжам, по большому счету, не свойственно чувство неловкости. Но все же я совершенно не понимал, как мне вести себя в этой ситуации.

А тем временем природа, запертая в гетто современного мегаполиса, уже готовилась ко сну. Солнце почти зашло, небо приобрело красно-коричневый оттенок, грязный, как у стен советских заводов. Словно ночные вороны в круг слетались серые дождевые тучи, в воздухе запахло сыростью. Становилось холодно, и нужно было искать нормальное место для ночлега, тем более, что уже начинало моросить. Ёжась от всего этого, я пожалел, что не было больше спиртного. Так или иначе, нужно было скорее отсюда уходить. Я посчитал жалость к собрату по несчастью достаточным мотивом для продолжения разговора:

— Слушай, браток, тебе есть хоть где притулиться на ночь? А? Пойдем со мной, в километре отсюда возле Москвы-третьей есть один старый вагон — там обычно никого нет. А если и есть — то вполне приличные люди. Вурдалаки на вокзале обычно так нажираются, что далеко от площади не отходят, падают тут же на газонах. Пойдем со мной. — Я поднял руку к небу и повысил голос. — Эй, брат! Ты хоть слышишь, что я сказал?!

Странник, словно глухонемой продавец календарей, не нарушал своего молчания.

Я подумал, что глупо продолжать здесь сидеть — огрубевшая кожа рук уже чувствовала падающие капельки начинающегося дождя. Я неуверенно хмыкнул, поднялся и повернулся к подземному переходу. Дождь набирал силу, пора было уходить.

И вот только тогда Странник встал и словно моё зеркальное отражение повернулся к переходу — его лицо было по-прежнему прикрыто капюшоном.

Я осторожно спустился в переход — Странник последовал за мной…

До Москвы-третьей мы шли минут двадцать, спотыкаясь о рельсы и шпалы. Странник шел позади где-то на расстоянии пяти-шести шагов от меня. На протяжении всего пути он не проронил ни слова, да я и сам больше не делал попыток заговорить с ним.

Вагон, куда мы направлялись, стоял на запасной ветке, по которой давно, не первое десятилетие, не ходили поезда. Трухлявые мокрые шпалы между ржавых рельсов заросли травой и лишайником…

Мои рваные туфли безнадежно отсырели, а одежда насквозь промокла, когда я вскарабкивался внутрь вагона. Я протянул было руку помощи Страннику, но он ненавязчиво отверг мою помощь.

В вагоне сегодня никого не было — это могло быть и хорошо, и плохо — в том случае, если этот Странник окажется опасным типом. Хотя я уже привык к моему попутчику, кто бы он ни был — Странник или обычный бомж — и не чувствовал никакой исходящей от него опасности.

В бывшем вагоне было темно и более чем просторно для двоих бездомных. Никто из привокзальных бичей сегодня не позарился на это пристанище, несмотря на то, что шел дождь. Здесь в правом углу, где в крыше вагона зияли дыры, можно было даже разжечь небольшой костерок, чтобы немного отогреться.

Я достал из кармана спички, когда вдруг услышал первые слова странника:

— Невеселая у нас судьба!

От низкого грудного голоса незнакомца я вздрогнул. Осторожно положив спички на пол, я удивленно повернулся к Страннику:

— Что вы сказали?

— Проклясть легко — простить трудно. — В его голосе не было каких-либо особых мистических интонаций, и я начал расслабляться.