Мы не "рабы", а внуки божьи! Языческая Русь против Крещения - Лев Прозоров

Да уж, как «клерикал» Буровский и впрямь безнадёжен!

Доктор философских наук мало что не видит прекрасно известную полуграмотным крестьянам позапрошлого века разницу между юродивым и бесноватой кликушей (с. 299–300); он ещё и утверждает, что юродивый – это-де строго «московитское явление, лишь позже распространившееся на всю многострадальную Россию».

Словно в знаменитой книге Костомарова о «севернорусских народоправствах» не посвящена целая глава новгородским и псковским юродивым; словно не выходила в 1994 году в Москве замечательная книга С.А. Иванова «Византийское юродство»; словно Михаил Афанасьевич Булгаков, которого Буровский постоянно цитирует в эпиграфах, из пальца высосал в «Кабале святош» католического юродивого времён «короля-солнца», «полоумного во Христе» Варфоломея.

Не знаешь, что это – фундаментальное невежество или столь же потрясающее лицемерие; в книге Буровского хватает и того, и другого.

Ну чего, например, стоит выдать такой пассаж: «довольно-таки опасно самим решать, какой способ исповедания христианства правильный, а какой – нет» (с. 156), а потом, на протяжении многих страниц этим и заниматься, попрекая «московитов» неправильностью их христианства.

Более же всего невозможно спорить с Буровским из-за откровенной раздвоенности его стандартов.

Когда «московиты» считают европейские страны «нечистыми» (с. 316–321) – это признак дикости и отсталости Московии, а когда европейцы называют Московию Тартарией, «Тартаром, страной чертей» (с. 121), – это признак дикости и отсталости… Московии.

И мне, признаюсь, читатель, решительно не понять, почему нужно скорбно драматизировать судьбу прячущихся в леса от закованных в железо «крестителей» эстонских и латышских язычников (с. 156) и презрительно посмеиваться (с. 292) над язычниками русскими, загнанными в чащобы ровно теми же самыми обстоятельствами?

Не для спора с Буровским и не ради в общем-то безразличного пишущему эти строки престижа православной церкви, но просто ради истины обязан возразить.

И основанием для возражения являются книги в основном западных авторов – «История языческой Европы» Н. Пеннинка и П. Джонс, «Феномен ужаса в западной культуре» Жака Делюмо, изданный у нас под бульварным заголовком «Ужасы на Западе», знаменитая «Золотая ветвь» Джеймса Фрезера.

Одним из признаков тотальной отсталости московской церкви Буровский отчего-то считает то, что «католический мир пережил ожидание конца света в 1000 году… Православные на Руси ожидали конца света в 1492 году – в 7000 году от сотворения мира…

Вот вам пример, когда на Руси в 1492 году происходило то же самое, что в Европе в 1000-м. А ведь 1492 год – это время открытия Америки (это-то тут при чём? Ну никак либералу не прожить без своей любимой страны. – Л.П .). Время, предшествующее Реформации» (с. 300–301).

Уж и не понять, отчего ожидание конца света есть признак Средневековья и дикости? Может, тогда к таковым следует отнести веру в сам конец света? В Страшный суд? В бога, наконец?

Но ведь Буровский, кажется, хочет казаться христианином и даже искренне считает себя таковым (ещё один случай «самоопределения»).

Дело, однако же, в фактической стороне вопроса. Умберто Эко, историк средневековой литературы, в своём знаменитом романе «Имя розы» щедро рассыпает по страницам приметы ежедневного ожидания конца света: «И вот наконец подходят антихристовы сроки… Какого зверя? А, Антихриста… Он скоро явится. Тысячелетие исполнилось, и мы ждём зверя».

Действие романа происходит в богатом альпийском монастыре XIV века. Роман, пусть и написанный учёным-медиевистом (то есть знатоком Средневековья), остаётся романом.

Обратимся к научным данным. Вот что пишет Ж. Делюмо:

«Исторические исследования опровергают легенду об ужасах однотысячного года, которая была основана на немногочисленных текстах, причём составленных позже… Те страхи, которые испытывали европейцы в XIV–XVI веках, приписывались современникам Оттона II.

Историки единодушны в том, что в Европе, начиная с XIV века, нарастает и распространяется страх конца света. В обстановке общего пессимизма, как физического, так и морального, в 1508 году в Страсбургском соборе проповедник Гейл ер обратился к народу с призывом «спасайся, кто может»… никогда ещё не было так много верящих, что трубы Судного дня уже протрубили, как в период 1430–1530 годов.

Некоторые представители духовенства дошли до того, что организовывали публичные дискуссии на тему Страшного суда и о признаках его приближения, например, в Кёльне в 1479 году».

Точно также несостоятельны любые другие обвинения «безнадёжных клерикалов» московской церкви в «отсталости».

Нас здесь более всего занимает то, что Буровский связывает с ужасной терпимостью к языческой «бесовщине». Он хочет, некстати приплетая к делу «сугубо московитский» культ юродивых, убедить читателя, что «московиты» жили по принципу «была бы сила, а наше дело поклоняться» (с. 300).

Но приверженцы такого взгляда обнаруживаются как раз в Европе! Делюмо пишет:

«В 1566 г. одна добропорядочная женщина поставила одну свечу святому Михаилу за его благодеяния, а другую дьяволу, чтобы он не причинял зло. В 1575 году один прихожанин из Оденбаха (в протестантской Германии), собрав отменный урожай, заявил, что это дело рук дьявола.

(Сильно подозреваю, что немец не стал после этого выкидывать посланный лукавым урожай в выгребную яму! – Л.П.)

В следующем веке грозный учёный П. де Ноблец обнаружил в Бретани культ пожертвований Лукавому… Дьявол располагался в одном ряду с божествами и его можно было умилостивить и сделать добрым. Ему делали подношения, а затем искупали содеянный грех в церкви.

И в наши дни так ещё поступают горняки из Потози – они совершают культовый обряд Люциферу, подземному божеству, но периодически приносят покаяние в виде пышного крестного хода в честь Богородицы».

При всех гримасах и странностях отечественного двоеверия до культа Люцифера, кажется, никто в «Московии» не додумался.

Наряду с культом доброго дьявола на Западе существовал и культ… «злых святых».

«Превосходным доказательством веры в злое могущество святых служит фонтан в Берри, посвящённый недоброму святому, которому поклоняются и у которого просят смерти для своего врага, любовного соперника или родственника с наследством…

Начиная с XVI века в процессах над ведьмами, проповедях, катехизисах настойчиво подчёркивается различие между Богом и Сатаной, святыми и демонами, с тем чтобы укоренить его в менталитете сельских жителей» (Ж. Делюмо).

То есть до того в сознании «сельских жителей» – абсолютного большинства населения средневековой Европы! – такого различия не было!

Такое «христианство» кажется, по меньшей мере, не менее странным, чем вышеописанное «христианство» русской деревни.

Буровский, возможно, прав, говоря, что «даже на церковную атрибутику в русском православии переносятся представления язычников» (с. 296).