Пушки царя Иоганна - Иван Оченков

– Чего?!

– Не гневайся, государь, раз уж обещал, – кланяется Пушкарев, – а только государыня, видать, к нам не поедет. Ну а раз такое дело, то куда деваться? У государей европейских так заведено, что можно и развестись, коли нужда есть. Ну а раз можно, то и разведись! А женишься на православной, так и будет у нас православный царевич – глядишь, еще и не один.

Первое побуждение – дать оборзевшему на моей службе стрельцу в морду, но… нельзя. Приказать казнить – можно, а своими ручками нельзя, как бы ни хотелось. Не царское это дело. К тому же замечаю, что у Романова на лице застыло странное выражение.

– Ты что-то сказать хочешь, Иван Никитич?

Боярин ненадолго задумывается, шевелит губами, а потом, вздохнув, выдает:

– Не гневайся, государь, а только Аниська прав. Оно, конечно, не его холопского ума дело – про царскую семью толковать, а все же будь у тебя православная жена, да еще хорошего и главное – многочисленного рода, куда как спокойнее было бы.

– Да уж, хорошо спокойствие! Тут с Польшей никак не замиримся, а ты предлагаешь со шведским королем разругаться. То-то будет спокойствие и благолепие. Прямо как на погосте!

– А королю Густаву на что гневаться? Он сам царицу Екатерину Карловну обещался к тебе прислать, да все никак не пришлет. Так что пусть не взыщет. Хотя…

– Что значит «хотя»?

– Государь, не прогневайся на холопа своего, если что-то неподобное скажу по скудоумию…

– Иван Никитич, не тяни кота за хвост! Говори, что надумал.

– Если через верных людей дать знать королю и матушке-государыне, что дума и собор всея нашей земли, не видя царицы, требуют, чтобы ты с ней развелся и вдругорядь женился… нешто захочет он, чтобы сестра его потеряла венец русский?

– Ну не знаю… – поразмыслив, отвечаю я, – ты думаешь, они поверят, что мне кто-то такие условия поставить решится?

– А почему нет-то? Они наших обычаев не знают, а в империи – ты сам рассказывал – и не такое бывает.

– Верно… ну что же, боярин, хвалю: дельно мыслишь!

Романов польщенно улыбается в бороду, а я, обернувшись к Пушкареву, выразительно показываю ему кулак. Хитрый стрелец в ответ только делает жалобную рожу, дескать, каюсь, прости дурака… Я сам знаю, что после того как мы с ним плечом к плечу стояли на московских валах, отбиваясь от поляков и воровских казаков, ничего ему не сделаю, но острастку иногда давать надо.

– Что там у Корнилия?

– Совсем забыл, милостивец, – хлопает себя по голове Анисим, – разродилась Фимка его!

– Да ну?

– Ага, нынче ночью, крепкий такой мальчишка!

– Ну, хоть одна хорошая весть! Крестины когда?

– Да как прикажешь государь, так и окрестим.

– Надо бы навестить молодого отца… Все, решено, нынче же поедем да проведаем.

Известие и впрямь было радостным. Михальский перед самым походом на Смоленск женился на спасенной нами некогда девице Шерстовой и жил с молодой женой в любви и согласии. Единственное, что омрачало его семейную жизнь, это отсутствие детей. Бедной Ефимии никак не удавалось забеременеть, что окружающими однозначно трактовалось как божье неудовольствие. Конечно, в глаза сказать это царскому ближнику, прославившемуся как государев цепной пес, никто не решался, но по углам ведь шушукались! Так что когда его супруга наконец понесла, все, включая меня, восприняли это как чудо. А уж удачные роды в пору, когда чуть ли не половина младенцев рождаются мертвыми, можно и вовсе считать даром небес. Я, глядя как мой верный стольник мается, еще накануне велел ему отправляться домой и быть рядом с женой. Надо сказать, что подобное сейчас совсем не принято, но Михальский посмотрел на меня с такой благодарностью, как будто я пожаловал его немалыми вотчинами да титулом мекленбургского барона в придачу.

Вечером, едва члены Боярской думы разъехались по домам, мы с Никитой нагрянули к счастливому отцу. Жена его была еще слаба после родов, так что встречал нас сам хозяин.

– Какая честь, государь! – низко поклонился он, выходя навстречу.

– Да ладно тебе, – хмыкнул я, – вроде не в первый раз пожаловал.

Корнилий в ответ скупо улыбается, вспомнив, очевидно, как после смоленского похода я у него неделю куролесил, появляясь в кремле только на самых важных церемониях.

– На-ка вот тебе просфор царских, отдашь жене, пусть поправляется, – протягиваю счастливому отцу небольшой туесок с квасными хлебцами.

Говоря по совести, я бы о них и не подумал, но мой духовник отец Мелентий напомнил. Царские просфоры, освященные митрополитом, в этом, бедном на фармацевтов времени считаются чуть ли не панацеей, не говоря уж о том, что такой чести мало кто удостаивается. Стольник, с радостью приняв подарок, кланяется, не уставая благодарить, а я протягиваю еще один – искусно вырезанную из моржовой кости фигурку единорога. Вещь довольно ценная, к тому же вроде как игрушка для маленького. Ну и от сглаза, по поверьям, защищает. Михальский явно растроган, а я продолжаю:

– Ну а что, чарку царю нальют, чтобы ножки обмыть?

Через минуту мы уже сидим за богато накрытым столом, и хозяин сам разливает пенистый мед по кубкам, после чего, дружно стукнув ими, выпиваем за Михальского-младшего.

– Не откажи, государь, – начинает Корнилий, – в еще одной чести…

– Дитя крестить? – усмехаюсь понятливо. – Это уж само собой, друг ситный. Только не затягивай с этим делом.

– Служба есть? – подбирается на глазах мой бывший телохранитель.

– Ага, королевич в Литве войско собирает… да ты сиди, куда подхватился-то? Сегодня – гуляем.

– Как прикажешь…

– Вот так и прикажу. Делу время – потехе час. Как назвать первенца думаешь?

– Андже… – начинает литвин и тут же поправляется: – Андреем.

– Хорошее имя. Только еще и куму мне хорошую подбери.

– Постараюсь, – скупо улыбается Корнилий.

В этот момент в горницу вбегает девочка-подросток. Вообще это не положено, но нравы у Михальского в доме почти польские, да и вошедшая не кто иная, как приемная дочь Пушкарева – Марья. Как видно, они с матерью и сестрой навещали соседку, а теперь юная егоза влетела к нам. Характер у девчонки бойкий от природы, а благодаря моему покровительству она вообще никого не боится.

– Здравствуй, государь, – певуче произносит она, лукаво улыбаясь.

– А поцеловать? – наклоняю голову я, и Марьюшка с визгом бросается мне на шею.

Ей уже двенадцать лет, и она со временем наверняка станет настоящей красавицей, как и ее родная мать. Тайну происхождения стрелецкой дочери никто не знает, кроме ее приемной матери, меня и верного Корнилия, поэтому мое покровительство многих изумляет. Впрочем, поводов для изумления я и без того даю своим подданным достаточно, так что одним больше, одним меньше…