Нечаянная свадьба - Елена Арсеньева

Поезд тронулся, и Лида, как ни была взволнована встречей с будущим, снова вздремнула, убаюканная мерным качанием рессорного вагона.

Странный явился ей сон на этом предпоследнем отрезке ее путешествия… настолько странный, что, позднее его вспоминая, она сочла его вещим и только диву давалась, почему не вняла тем пророчествам, которые в нем являлись.

Снилось Лиде, будто идет она по лесной тропинке, а вокруг на кустах и деревьях развешаны ее московские наряды. Вот и любимое сизое платьице в воланах, пущенных по юбке, вот и палевое с блондами, вот зеленое, вот амазонка, сшитая некогда по настоянию матушки и несколько раз обкатанная в аллеях Нескучного сада и в Сокольниках, где Лида училась верховой езде. Да весь ее не слишком богатый, но и не слишком бедный гардероб отчего-то вытряхнут из кофров! Лида пугается: что же она будет делать в Березовке без туалетов? Надо их собрать! Начинает снимать платья с кустов, но кружева и оборки цепляются за ветки, рвутся; у расстроенной Лиды уже слезы на глазах, она громко всхлипывает – но вдруг испуганно замирает, слыша, как трещат кусты под чьей-то тяжелой поступью. И вот меж деревьев показывается широкоплечая кряжистая фигура. Да не медведь ли это, пугается Лида, роняя уже совсем было отцепленное платье и пятясь, но спиной утыкается во что-то твердое, наподобие стенки, и понимает, что спасения ей нет. И тут вдруг возникает перед ней красивая дама: черноволосая, черноглазая, одетая в необычайно яркое, ну просто-таки по глазам бьющее яркостью платье цвета «аделаида»[12], и начинает колотить Лиду такой же аделаидовой омбрелькой[13], отделанной по краям черной бахромой, крича: «Отдай! Да отдай же ты мне его!» Лида, занятая только тем, чтобы защититься от ударов, ничего не может понять. И тогда дама вдруг хлещет ее острым наконечником омбрельки крест-накрест по лицу… Лида не чувствует боли, однако видит кровь, хлынувшую ей на грудь из порезов, и понимает, что лицо ее безнадежно изуродовано, изуродовано навсегда! А дама, увидев дело рук своих, разражается радостным хохотом и… бросается прямиком к медведю, повисает у него на шее и осыпает его ужасную морду поцелуями. А тот поворачивается к Лиде и рычит приветливо: «Проснитесь, барышня!»

В эту же время раздался не рык звериный, а человеческий голос, который так же заботливо повторял:

– Проснитесь, проснитесь же, барышня!

Лида открыла глаза, увидела озабоченную физиономию склонившегося к ней вагонного кондуктора – и первым делом схватилась за щеки, а потом взглянула на руки.

Никаких шрамов! Никакой крови! Слава Богу, это был только сон!

– В Вязники мы прибыли, – сказал кондуктор, улыбаясь. – Извольте сойти, барышня, не то в Нижний Новгород вас увезем!

Лида вскочила, выхватила из картонки шляпку, кое-как нахлобучила ее и, прижимая к себе саквояж, бросилась вслед за кондуктором, который уже нес ее корзинку к выходу, прокладывал путь мимо новых пассажиров, вошедших на этой станции и спешивших занять свои места. Он помог Лиде спуститься со ступенек на платформу, низко поклонился, снова вскочил в вагон, махнул желтым флажком – и тут же раздался паровозный гудок. На остановку в Вязниках отведено было совсем малое время.

«А багаж? Успели багаж-то выгрузить?» – встревожилась Лида, но, оглядевшись, она увидела несколько знакомых кофров, сваленных как попало на платформе, а рядом Феоктисту и какого-то худощавого крестьянского парня в линялой кумачовой косоворотке, утиравшего вспотевший лоб, едва видный из-под стриженных в кружок волос.

– Чуток не проспали, барышня? – участливо спросила Феоктиста, опять-таки ничем не напоминавшая себя утреннюю. – А мы со Степаном, – кивнула она на парня, видимо кучера, – едва успели с багажом управиться. Сейчас вещи погрузим – и тронемся в путь. Эх, нам до сумерек в Березовку добраться бы!

Лида взглянула на часики-медальон. Ах, уже пять. Смеркается здесь, наверное, ближе к девяти. Да… если по какой-то причине задержаться в пути, можно и впрямь появиться в Березовке уже затемно.

– А хороша ли дорога? – спросила Лиза.

– Да ничего, хорошая! – ответил Степан, глядя на нее без особой приветливости и даже не сделав попытки подойти и приложиться к ручке.

Лида осмотрела кучера внимательней и заметила, что он очень похож на Феоктисту – широкими бровями, низким лбом, близко посаженными глазами, темно-русыми волосами, у горничной, правда, уже тронутыми сединой. Однако при всем этом сходстве Степан был гораздо красивее, чем Феоктиста, ну и, конечно, куда моложе.

«Сын? – подумала Лида. – А может быть, младший брат?»

Она хотела спросить, однако возможности такой не представилось: предложив Лиде посидеть на бревнышках (все станции недавно проложенной Московско-Нижегородской железной дороги достраивались на ходу, поэтому штабель бревен и гора досок были непременной принадлежностью каждой), Степан и Феоктиста принялись грузить багаж. Таскали они его споро и уже через какие-то десять минут пригласили Лиду в экипаж.

Она обошла станционную постройку – да так и ахнула, увидев то, что именовалось этим громким словом. Экипажем оказался заляпанный по бортам давно засохшей грязью четырехколесный шарабан с двумя рядами поперечных сидений. Если он и знавал лучшие времена, то давно их позабыл! Заднее сиденье было завалено Лидиными кофрами – именно завалено, поскольку чемоданы и сундуки не сложили, а напихали как попало, горой, – а на переднем, сразу за спиной кучера, предстояло поместиться рядышком Лиде и Феоктисте.

– Неужто нельзя было сложить вещи поаккуратней?! – возмутилась Лида. – Порастеряем ведь по пути!

Однако Степан поглядел успокаивающе:

– Да как по маслицу доедем, барышня! Не тряхнет, не колыхнет! Зимой у нас дороги, конешное дело, никуда не годные: то наледи, то распутица, а вот по летнему времени – благодать!

Ну и Феоктиста снова завела:

– Ой, не мешкая надобно ехать, чтобы до сумерек поспеть! – так что Лида махнула рукой, невольно поддавшись общему настроению да и сама не желая задерживаться, и забралась в шарабан, едва не разодрав о какую-то коварную щепку драгоценную шаль.

Тронулись. Вскоре закончились Вязники – станция находилась на окраине этого крошечного городишки – и шарабан оказался на проселочной дороге.

Окрестности были живописны, и воздух чист и свеж, и небо сияло, словно и впрямь над землей воздвигся голубой, хрустальный, пронизанный солнечным светом купол, и жаворонок трепетал где-то в непроглядной вышине, источая свои трели, – однако же Лиде не было до этого ровно никакого дела. Она была занята тем, чтобы удержать на голове шляпку и самой не вылететь из шарабана, который весело подскакивал на каждой кочке, на каждом ухабе, которыми изобиловала эта дорога, вернее, то, что здесь называлось этим словом. Вдобавок Степан знай погонял крепкую коняшку, запряженную в шарабан. Ей, по всему видать, ни в какую ни в тягость не был немалый груз: мчалась во всю прыть, потряхивая головой, отчего колокольчик под дугой бренчал еще громче, заглушая и топот копыт, и скрип колес, и стук кофров один о другой, и Лидины беспомощные оханья и вскрики: