Клинки императора - Брайан Стейвли

Каден позволил себе еще разок взглянуть через плечо на стол, за которым сидели его друзья, хлебая свое варево и пользуясь теми несколькими минутами не подчиненной распорядку беседы, которые были им позволены в течение дня.

– Ступай! – велел Хенг, прерывая его размышления.

Дорога от трапезной до спального корпуса была недлинной – сотня шагов через двор, потом вверх по короткой тропинке между двумя рядами высохших можжевельников. Каден быстро преодолел это расстояние, стремясь поскорее укрыться от ветра, и толкнул тяжелую деревянную дверь. Все монахи, даже настоятель Шьял Нин, спали в совершенно одинаковых кельях, выходивших в длинный центральный проход. Комнатушки были маленькими, в них едва хватало места для соломенного тюфяка, грубой плетеной циновки и пары полок, но ведь монахи все равно проводили бо́льшую часть времени снаружи: в мастерских или медитационном зале.

Оказавшись внутри, куда не залетал пронзительный ветер, Каден замедлил шаг, чтобы подготовиться к предстоящей встрече. Он не был уверен, чего ему ждать. Некоторые наставники сразу же проверяли нового ученика, другие предпочитали сперва понаблюдать, оценивая способности и слабые места молодого монаха, и только потом решить, какой стиль обучения следует избрать.

«Это всего лишь новый умиал, – убеждал себя Каден. – Хенг тоже был для тебя внове год назад, но ты же привык к нему!»

И тем не менее во всем этом было что-то странное, тревожащее. Сперва расчлененная коза, потом эта внезапная смена наставника, когда по-хорошему ему полагалось бы сидеть на длинной скамье перед дымящейся миской, споря с Акйилом и другими учениками…

Каден медленно набрал в легкие воздух, медленно выдохнул. Беспокойство никогда не приносит пользы.

«Живи сейчас, – сказал он себе, повторяя один из основных хинских афоризмов. – Будущее – это сон»… Однако же некий голос в глубине его мыслей, голос, который невозможно было успокоить или заглушить, тут же напомнил ему, что далеко не все сны приятны и что порой, сколько бы ты ни метался и ни ворочался в постели, ты не в силах проснуться.

Рампури Тан сидел на полу своей маленькой кельи спиной к двери. Перед ним на каменных плитах пола был расстелен чистый лист пергамента. В левой руке он держал кисть, однако до сих пор медлил окунуть ее в плошку с разведенными чернилами, стоявшую сбоку.

– Входи, – приказал он, не поворачиваясь к двери и подзывая Кадена свободной рукой.

Тот переступил через порог и остановился. Первые несколько минут с новым умиалом могли задать тон всем их дальнейшим отношениям. Большинство монахов стремились сразу же произвести впечатление на учеников, а Каден вовсе не горел желанием заработать суровое наказание из-за какой-нибудь оплошности или ошибки в суждении. Тан, однако, продолжал молчаливо созерцать свой чистый пергамент и, по-видимому, был вполне удовлетворен этим занятием. Каден приготовился терпеливо ждать, примеряясь к странностям своего нового наставника.

Было нетрудно понять, откуда у послушников взялась идея о том, что Тан в молодости сражался на арене. Хотя монаху давно уже перевалило за пятый десяток, его мускулатура оставалась могучей – в особенности выделялись мощные плечи и шея, – и в целом своим телосложением Рампури Тан напоминал валун. Сквозь редкую щетину на его черепе виднелись глубокие шрамы, белые на фоне темной кожи, словно какой-то дикий зверь рвал его голову когтями, снова и снова рассекая плоть до самой кости. Откуда бы ни взялись эти раны, боль, должно быть, была мучительной… Мысли Кадена снова перескочили к расчлененной туше козы, и он зябко поежился.

– Ты нашел животное, за которым посылал тебя Хенг, – резко начал монах. Это прозвучало не как вопрос, и несколько мгновений Каден колебался, стоит ли отвечать.

– Да, – отозвался он наконец.

– Ты вернул его в стадо?

– Нет.

– Почему?

– Оно было убито. Очень жестоко.

Тан положил кисть и одним текучим движением поднялся на ноги, впервые за все это время повернувшись лицом к ученику. Он был высок, почти одного роста с Каденом, и тот внезапно почувствовал, что в тесной келье как будто стало очень мало места. Глаза монаха, темные и острые, словно заточенные гвозди, пришпилили Кадена к месту. Дома, в Аннуре, ему случалось видеть людей с запада Эридрои или с крайнего юга, укротителей диких зверей, которые могли подчинять своей воле медведей и ягуаров одной лишь силой взгляда. Сейчас Каден чувствовал себя как одно из этих животных: только сделав над собой усилие, он смог выдержать взгляд своего нового умиала.

– Скалистый лев? – спросил монах.

Каден покачал головой.

– Голова была оторвана от шеи, словно отрублена. И кто-то выел мозг из черепа.

Тан несколько мгновений смотрел на него, потом показал на кисть, плошку с чернилами и пергамент, лежавшие на полу.

– Рисуй.

Каден уселся, чувствуя некоторое облегчение. Какие бы сюрпризы ни были ему уготованы под опекой Рампури Тана, по крайней мере, некоторые привычки тот разделял с Хенгом – слыша о чем-либо необычном, он тут же требовал рисунок. Что ж, это было несложно. Каден сделал два вдоха и выдоха, сосредоточил мысли и вызвал сама-ан. Сцена заполнила его внутренний взор во всех своих деталях: намокшая козья шерсть, свисающие куски плоти, пустая чаша черепа, отброшенного, словно разбитый горшок. Он окунул кончик кисти в плошку и принялся рисовать.

Работа продвигалась быстро – обучаясь у монахов, он имел предостаточно времени, чтобы отточить свое мастерство. Закончив, Каден опустил кисть. Изображение на пергаменте могло бы быть отражением его ума в неподвижной воде озера.

Молчание заполнило пространство за его спиной, огромное, тяжелое как камень. Каден чувствовал искушение оглянуться, но ему было сказано только сесть и рисовать, ничего больше. Рисунок был закончен, так что теперь он просто сидел.

– Это то, что ты видел? – наконец спросил Тан.

Каден кивнул.

– И у тебя хватило самообладания, чтобы остаться и сделать сама-ан.

Кадена заполнило удовлетворение. Возможно, обучение под руководством Тана в конце концов окажется не таким уж и страшным…

– Что-нибудь еще? – спросил монах.

– Больше ничего.

Обрушившийся удар был настолько жестоким и неожиданным, что Каден прикусил язык. Поперек спины взвыла яркая, жгучая полоса боли, рот наполнился медным вкусом крови. Он дернулся было выставить руку, чтобы защититься от следующего удара, но тут же подавил инстинктивное движение. Тан был теперь его умиалом, то есть имел полное право налагать на него повинности и наказания по своему усмотрению. Причина внезапного избиения оставалась для Кадена загадкой, однако он знал, как следует держаться при порке.

Восемь лет, проведенных у хин, научили его, что «боль» – более чем приблизительное слово для описания того многообразия ощущений, которое им обозначается. Каден узнал, как мучительно сдавливает ноги, слишком долго погруженные в ледяную воду, и как бешено колет и чешется плоть в тех же ногах после того, как они начинают отогреваться. Он изучил медленную тянущую усталость, пропитывающую мышцы, когда они вынуждены работать свыше своих возможностей, и ростки страдания, расцветающие на следующий день, когда начинаешь разминать пальцами дрожащую плоть. Есть быстрая, яркая боль чистого пореза от соскользнувшего ножа и тупая, пульсирующая головная боль после недельного поста. Монахи хин придавали боли очень большое значение. Боль, говорили они, – это напоминание о том, насколько крепки узы, привязывающие нас к собственной плоти. Напоминание о нашем поражении.